Духота. Валерий Иванович Лапковский

грог. А рядом клюёт носом набегавшееся за день море.

      Не наговорившись всласть с лютеранами на богословских собеседованиях, Владыка порой возвращался поздно вечером в отведённую ему в лавре «резиденцию» с каким-нибудь иностранцем. Высокий гость в рясе и с чёрной бородкой (фасон «Мамина пися») выражался по-русски, но с акцентом.

      – С точки зрения психологии верующего, всякий эксцесс, которым он торпедирует окружающее его инерционно-безбожное общество, есть тревога, страх за самое себя со стороны веры, её размытость, инстинкт внутреннего самосохранения…

      – Но контратака противника может также свидетельствовать о желании, во что бы то ни стало, выжить, отстаивая принципы атеизма, постоянно нуждающиеся в доказательстве верности самим себе…

      ( – Пусть меня черти унесут, – сказал тут про себя Санчо, то есть архивариус, – если мой господин не богослов, во всяком случае он похож на богослова, как две капли воды.)

      Потом собеседники заводили речь об истоках ценности человеческой личности в творчестве экзистенциалиста Б., берущего начало в бездне…

      – Заимствовано у Якова Бёме! – подавал голос архивариус, не вылезая из-под одеяла.

      – О! – удивлялся чужеземец. – Знает!

      Между тем, старухи из Сероглазки, что постучались к архиерею накануне половодья, догнали святителя в столице.

      Отец Виктор повинился, прибыл в село, но ни ему, ни новому старосте ключи и печать сельсовет не вернул.

      Владыка рассказал прихожанкам, как разыскать в Москве Смоленский бульвар…

      Старух вежливо принял и терпеливо выслушал плешивый человек среднего роста, с волосками на носу. Он был в очках, жилетке, сером галстуке и называл себя «клерком», не подозревая, что превратился в ходячую цитату из сочинений Ключевского: «Отличительным характером русской бюрократии сделалось ироническое отношение к самой себе…». Клерк заявил:

      – Совет по делам религий не в состоянии остановить естественный процесс закрытия храма.

      И уставился на волжанок, как на Пищань-речку в пяти верстах от местечка Пропойска, текущую с севера на юг.

      Бабки – в три ручья, и опять – в лавру.

      Архиерей позвонил в Совет.

      Ему стали утюгом отпаривать мозги:

      – Храм в аварийном статусе.

      – Позвольте, год назад отремонтировали, провели, наконец, свет…

      – Разбирайтесь на месте. Там виднее!

      В коридоре монастырской гостинице переливался радугой цветной телевизор: люди со здоровой печёнкой танцевали на льду кадриль.

      – Всё!.. Ничего не поделаешь…

      Круглое пятнышко светлой панагии на чёрном подряснике архиерея зазияло дыркой в днище просмоленного баркаса.

      И побрели по Москве оглушённые его словами, многолюдьем, толкотнёй, машинами, рекламными облавами, усталостью («Ноги, ноги! Хоть на рельсы ложись!») две никому не известные бабки из прикаспийской глубинки, где собаки летом спят, лёжа в лужах.

      А