Духота. Валерий Иванович Лапковский

резиновыми жгутами. Прибежала молоденькая врачиха из другого отделения, белоснежка на каблуках, засаленная в морге. Мужчины отворачивались, не перенося вида окровавленного месива, а она не суетилась, чётко распоряжалась, меняя тампоны, кидая их в заплёванный таз.

      Носилки со Стёпкой погрузили в машину.

      – Куда?

      – К хирургам.

      Думали, смилуются. Напишут лекари в суд что-нибудь в защиту Стёпки. Ведь не ради симуляции хотел убить себя… Это же не Гришка… Тот залез на крышу и «покатил бочку» – разобрал трубу… Кирпичи, правда, грызть не стал. А кабы ему, дураку, отведать глины до приезда пожарной команды с лестницей, может, и профессор почесал бы в затылке, скостил ему полсрока, вместо того, чтобы закатать из шприца в вену растормозку, отчего Гришка сразу стал пьяный. И потащили его под руки, волоком, к главврачу на допрос…

      Гладышевский ещё не знал, что в Херсоне его признают персоной, пребывающей в здравом уме, что будет он триумфальной замухрышкой шествовать в здание суда среди хнычущих шпалер старух и стариков из Афанасьевской церкви. В зале заседаний к нему кинется женщина с антоновками.

      – Кто разрешил передавать подсудимому яблоки?! – взвизгнет прокурор. И набросится на караульного: – Я вас не впервые замечаю!

      Прихожане готовые либо пуще разреветься либо в щепки разнести помещение вломятся в кабинет судьи, надевшей на процесс новое нарядное платье. Василиса Микулишна выглянет в зал и малиновыми устами (ля бемоль мажор) пропоёт:

      – Верните подсудимому яблоки!

      Опоросится прокурор. Осрамится под раскат хохота в камере, едва зэки узнают о решении судьи.

      А галоп по тюрьмам будет продолжаться. Судить сорванца за то, что оскорбил личность коронованной особы, проверив остроту ножа на холсте с изображением основателя первого в мире государства рабочих и крестьян, крайне хлопотливо в условиях высокой сознательности масс. Не дав развернуться прениям прокурора и адвоката, хулигана отправят на повторную психиатрическую экспертизу, но не в Херсон, а в Москву.

      В тюрьмах везде одно и то же: ржавая селёдка, разъедающая обветренный рот, привинченный к полу табурет, заткнутая тряпьём дыра в окне, колотун, пойло, вши (спасаясь от которых, срываешь с себя одежду на прожарку), вповалку спящие люди, молодцеватый, отлитый в пепельную шинель офицер, рысью наблюдающий за расфасовкой этапа по блокам-отстойникам…

      В Бутырке, где когда-то стыли Пугачёв, Герцен, повесили – здесь или в другом месте? – Власова со товарищи (Сталин не мог наглядеться на фото их казни), почище. Открытку можно родне послать, мол, с праздником весны, Первомаем! Пусть разобьётся о ваше сердце любой житейский ураган!

      В Бутырке параши нет… Кафельный закоулок с унитазом. Сиди хоть целый день (пока братва не ест), не беспокоясь о том, чтобы подрулить кишечник к опорожнению в предусмотренные часы…

      Получив в институте судебной психиатрии «диплом», удостоверяющий его невменяемость, он зароется в книги, которые с огнём не сыщешь на воле. Душевнобольным