Темные машины. Андрей Дашков

горечь.

      Сын колол дрова на заднем дворе. Отца он встретил недоуменным взглядом и показал колун, который смотрелся в его ручищах небольшим топориком. Кто-то вложил ущербный разум в громоздкое тело (старик догадывался, кто этот шутник, и потому обычно гнал прочь бродячих проповедников – если, конечно, те не были вооружены; в последнем случае приходилось жертвовать на возрождение захиревшего прихода одной из старых Церквей или оказывать «посильную помощь» последователям новоявленных Мессий. Как ни странно, почти никто из них не выходил в своих требованиях за рамки разумного, а два пожилых, неизлечимо больных приверженца Культа Последней Двери и вовсе вежливо спросили у старика, не желает ли он покончить с собой и с ними за компанию. Оба убрались с миром, когда он отказался. В общем, лучше бы у сына все обстояло наоборот с разумом и телом – для тела уж точно лучше. Может, прожил бы подольше. А так ему на роду написано стать пушечным мясом в очередной войне. И не имеет значения, что последние четыре года старик не слышал о войне. Место, где можно быстро умереть, всегда найдется – надо только отойти подальше. А что не слышал, так неудивительно; до здешнего захолустья вести добирались с трудом, если вообще добирались.

      Но комендатура добралась, и это означало, что старику теперь придется работать за двоих. Правда, одним ртом в семье станет меньше. Это была мерзкая мыслишка, но ему не удалось ее избежать. Когда не живешь, а выживаешь, поневоле постоянно прикидываешь, сколько у тебя еды и сколько едоков. Дерьмо. Кстати, сколько дерьма – прикидываешь тоже. Все-таки удобрение, причем самое лучшее из доступных с тех пор, как химия кончилась после Великого Реверса. Вообще-то, тогда кончилось многое (и многие), а то, что началось, было для старика лишь свидетельством извечного проклятия, все-таки настигшего его поколение. Другим, возможно, повезло больше. В одном он не сомневался: небесный палец ткнул в него наугад. Ни его заслуги, ни его вины в этом не было. И не имели значения его грехи – настоящие или мнимые, – как не имела бы значения его добродетель.

      Из дома выглянула жена. Увидела машины, все поняла и завыла. Старик поморщился. От этого будет только хуже. Он ненавидел бабий вой вообще и на похоронах в частности: покойника им не поднимешь, а оставшимся и так тошно. О похоронах он вспомнил не случайно. Зачем обманывать себя – скорее всего, они больше никогда не увидят сына. Надо отдать его… и постараться забыть. Хорошо, что у них с женой еще есть дочка. Вторая жестокая шутка, вернее, вторая часть все той же: острый ум в хилом теле. В хозяйстве почти бесполезна; лишний рот – если не брать в расчет ее советы. О некоторых своих подозрениях он не хотел думать и боялся думать. Иначе можно было поддаться искушению и воспользоваться выходом, на который он не имел права. Это искушение и без того постоянно маячило на окраине сознания – черная туча, грозящая окончательно погасить тусклый свет рассудка, который еще брезжил в его сознании, будто луч погасшей звезды, чудом добравшийся из сгинувшего прошлого. Для его дочери подобной проблемы, похоже, не существовало. Дитя прекрасного нового мира… Но как сделать так, чтобы у него не забрали сына, она не посоветует. Старик усилием воли остановил мышиную возню мыслей. Теперь он тупо смотрел на приближавшуюся неумолимость в виде офицеров и солдат комендатуры. И автобус для призывников. В его голове плавал тяжелый туман. Но так было легче.

      Из внедорожника вылезли двое, из автобуса – четверо с собаками. Терьеры-модификанты, натасканные на бегущую человечинку. Твари злее пуль, хотя и немного помедленнее… Итого: два пистолета, четыре автомата. Сколько в передвижной камере новобранцев, старик не мог разглядеть, однако это не так уж его интересовало: на других ему плевать. Если не считать зарешеченных окон, автобус выглядел точно так же, как тот, что когда-то возил его в начальную школу. Лучше не вспоминать. И лучше бы сейчас не видеть эту желтую рухлядь.

      Сын продолжал как ни в чем не бывало колоть дрова. «Молодец, сынок. Помогает папе… напоследок».

      Те, что шли впереди, похоже, были офицерами. Высокий чистоплюй в кожаном плаще – возможно, сам комендант. В прошлый раз был другой, добродушный толстяк с сальной рожей. Почеркал в своем блокнотике, и все. Но в прошлый раз сыну было двенадцать лет. «Делайте свое дело и убирайтесь побыстрее», – мысленно взмолился старик. И, как всегда, никто не услышал его молитв.

      Второй офицер – телом низкий и тщедушный, а, судя по глазам, та еще шавка – ткнул пальцем в сторону колодца:

      – Вода нормальная?

      «Откуда мне знать, придурок? И что такое «нормальная»?»

      – Мы пьем. – Старик сказал чистую правду о мутной воде.

      – Не вдохновляет, – сказал высокий. Старик не понял этого слова.

      Один из солдат отдал поводок товарищу и опустил ведро в колодец. Вытащил и присмотрелся. Достал какую-то штуковину и высыпал из нее порошок в воду. Раздалось шипение, после чего люди коменданта напились. Собаки жадно лакали из мисок. Сам комендант приложился к антикварной фляге из нержавеющей стали, на боку которой красовалась пятиконечная звезда. Потом он кивнул недоростку – мол, принимайся за дело. Тот открыл потертую сумку-планшет и полистал обветшавшую тетрадь. Сверился с записями.

      – Твой