Меря. Владимир Черепкин

была посевная. Отец и мать вставали до рассвета и потом до зари же пропадали на колхозной работе.

      Старшая сестра, как мне казалось, так же незаметно и беззвучно исчезала, уходя в школу. Я же, достав из-за печной заслонки сковороду с, оставленной для меня, жареной картошкой и налив из пузатого жёлтого самовара кипятку, неторопливо трапезничал. Если не наедался, то отрезал ещё на дорогу корку хлеба и, подлив на неё из бутылки подсолнечного масла, уходил, жуя на ходу, в излюбленные мной деревенские места. Частенько это были сенные сараи с остатками, недокормленного зимой скоту, пахнущего прелым духом, сена.

      Там я прыгал и кувыркался, время – от времени выглядывая сквозь щели в брёвнах, чтобы, в случае, заранее унести ноги от увесистых пинков деревенского бригадира.

      Ещё одним привлекательным для меня местом была деревенская конюшня. Можно было зайти в никогда не запираемое её помещение, угостить с рук сахаром или хлебом лошадей, получая невероятное удовольствие от прикосновения к ладошке мягких, тёплых лошадиных губ.

      Рядом с конюшней было ещё одно привлекательное место, – большой навес со сложенными под ним штабелями старых телег и саней.

      Внутри этого огромного свала были созданы такие замысловатые закоулки и туннели, что даже бригадир был не в силах оттуда прогнать. В тех проёмах я увлечённо лазал, воображая их таинственными пещерами, или строениями, иногда просто отдыхал, задумавшись о чём-то своём.

      В случавшемся, особо меланхоличном настроении я лазил по заросшему пространству огорода, наблюдая за суетой, бегающих по грядкам, муравьёв, да бесконечными хлопотами пчёл у улья в соседнем огороде.

      Но самыми любимыми мною местами были, затянутые осокой и ряской, деревенские пруды. Они притягивали меня буйной зарослью берегов, да таинственной подводным миром, откуда удочкой можно было выудить золотистого карликового карасика, или желтобрюхого тритона. Над водой летали, особо восхищавшие меня стремительностью и красотой, большие стрекозы с изящными зеркальными головками.

      Иногда, в особо светлый и безветренный день, я ложился на мосток и, свесив голову до самой воды, разглядывал проплывавших там жуков да ползающих по дну, каких-то таинственных для меня насекомых…

      Но однажды отец принёс из сельского медпункта, вместо изрядно надоевших мне пилюль и капель, какую-то сложенную вчетверо бумажку и, торжественно развернув её да помахав ею перед моим носом, докричал до меня, что завтра мы поедем на лечение в Ростов.

      Наутро, усадив меня в кабине меж собой да грузчиком Володей – наша поездка была совмещена с рейсом колхозной машины в город за посадочными семенами – отец тронул машину в путь…

      В маленьком кабинете, куда отец привёл меня по приезду, как помню, сидели за столом две очень улыбчивые женщины в белом.

      Поговорив о чём-то с отцом и прокричав мне с улыбками, что сейчас будем в мячик играть, женщины прикрепили к моему носу и рту какое-то