Люциферов бунт Ивана Карамазова. Виктор Ляху

Достоевского дело оборачивается практически полным молчанием), аксиоматически, что называется, удостоверяющий силу его настолько заведомую, что она не нуждается ни в каких доказательствах и обоснованиях.

      Если Христос в Евангелии, пусть предельно лаконично, но всё же высказывается, то это не должно вводить нас в заблуждение. Этой подробностью не рушится, не отменяется принципиальное типологическое родство ситуаций в повествованиях евангелиста и русского писателя. Христос ведь по Матфею не о Себе говорит, не за Себя заступается – иначе говоря не утруждает Себя перед сатаной какими бы то ни было усилиями в логике самозащиты. Он только изобличает «диавола» в непристойной, можно сказать, вульгаризации им серьезных проблем, в методологической беспомощности, обрекающей его опускаться до более чем незатейливых софизмов, которые и не могут быть удостоены сколько-нибудь обстоятельных прений. Если входить в подробности того, что мы назвали «софизмами» сатаны, то главное здесь в том, что мы назвали бы «избирательным цитированием», иначе говоря, лукавой эксплуатацией текстов, к которым спекулятивно апеллируют дьявол и Великий инквизитор (наследник сатаны), он же Иван Карамазов. Христос в Евангелии прямо указывает на спекулятивную неполноту цитирования, напоминая, что «всяким словом, исходящим из уст Божиих, будет жить человек» (Мф. 4:4)

      В романе Достоевского «Братья Карамазовы» в таком напоминании нет нужды. Здесь довольно того, что сам читатель, на специфическую осведомленность которого вполне определенно рассчитывает писатель, уже введен в пространство интертекстуального параллелизма и следовательно «обречен» вспомнить все составляющие параллелей, то есть и отследить спекулятивную неполноту откровенно своекорыстных пересказов евангельских историй Великим инквизитором.

      Но вернемся к тексту романа и оппоненту Христа. Великий инквизитор, как мы могли убедиться, расшифровывает логику скепсиса сатаны, эксплицирует его затаенные соображения о том, что людям дорога не свобода, а хлеб. Несчастный герой «поэмы» Ивана в общем-то не приписывает дьяволу свои «продвинутые» (рекой времен) мысли. Не случайно Христос и в Евангелии на вопрос о хлебе отвечает косвенными словами, что человеку дороже другое – то, чем дышит «всякое слово, исходящее из уст Божиих», то есть именно свобода.

      Что речь у дьявола всегда шла, в конечном счете, именно о свободе, говорит и вторая его попытка искусить Христа. Ведь предлагая Спасителю броситься вниз, враг рода человеческого по сути дела говорит о несвободе Его от силы стихий. Указание на застрахованность Сына Божия силою ангелов, конечно же, носит в устах дьявола издевательски-скептический характер. Не удостаивая сколько-нибудь серьезного внимания этого пафоса казуистических речений своего противника, Христос «бьет» прямо в цель: Он говорит о несвободе дьявола от его собственной узости, спекулятивного азарта, сказавшегося в манипулировании текстом Писания. Сам