Последние. Любовь Соколова

Артуру еще удавалось не потерять его из виду. Он думал, будто кричит изо всех сил: «Rolf, halt, Rolf! Halt!» На самом деле зеваки могли обратить внимание на высокого старика, который, простирая вперед руку с зажатой столовой вилкой, довольно быстро шел, устремив взгляд куда-то вдаль, и, задыхаясь, полушепотом произносил еле слышные слова, адресованные непонятно кому. Он настиг компанию русских у скульптуры Виббеля. Оставшись почти без сил, схватил за плечи и развернул к себе человека, напомнившего ему старшего брата, посмотрел тому в лицо, угасающим сознанием понял, что Рольф должен выглядеть сейчас куда старше, лет на двадцать старше, и, в последний раз отчетливо произнеся дорогое имя, рухнул на тротуар. Его верхняя одежда и зонт висели на крюке у столика в кафе, кейс с документами стоял под стулом. Официант не сразу заметил исчезновение посетителя. Поэтому подоспевший на место происшествия полицейский безрезультатно опрашивал свидетелей, пытаясь установить личность пострадавшего.

      Яков Бауэр, советский инженер-изобретатель, невольно послуживший причиной переполоха, совершенно растерянный и расстроенный стоял посреди улицы. Старика было жаль, конечно, однако жалость вытесняло нарастающее чувство досады. Он понимал, что придется не только давать показания местным властям, но еще как-то объясняться с руководителем группы и, что особенно неприятно, с сопровождающим группу товарищем Нефедовым, штатским с военной выправкой. Этот «штатский» уже дал понять, что дело дрянь, ядовито поинтересовавшись: – Так ваше настоящее имя – Рольф? А потом стало совсем уж плохо. Полицейский, пытаясь до прибытия медицинской помощи установить личность упавшего, обыскал его карманы и нашел почтовый конверт, завернутый в вощеную бумагу. Никаких других документов не оказалось. Конверт, сильно потрепанный, потертый на сгибах, был надписан по-немецки и по-русски. Обратный адрес странным образом совпадал с давним, довоенным ленинградским адресом семьи Бауэров на Невском проспекте, куда они переехали из пригородной немецкой колонии году, кажется, в 1928-м. Нет, в 1936 году они переехали! Боже, какое это имеет значение? У Якова кровь прилила к сердцу, и оно, бешено заколотившись, вдруг будто остановилось. Он не понял еще, он лишь почувствовал то, что словами выразить, казалось, невозможно и чего не может быть. Совершенно не может быть. А «штатский» уже не деликатничал, не заглядывал через плечо полицейского, он уверенно тянул руки к конверту, и полицейский, загипнотизированный напористостью гражданина, делился с ним находкой. Письмо оказалось малосодержательным. Довольно длинное, на двух страницах, оно практически полностью было вымарано цензурой. Осталось нетронутым только обращение «Дорогой крестный», что-то в середине про велосипед и последнее предложение: «…Рольфа больше нет с нами (вымарано) тетя Маня умерла в июне, похоронена на Волковском. (Вымарано.) Не пиши нам, от твоих писем могут быть еще большие неприятности и еще большее горе для оставшихся. Яков Бауэр. 23 июля 1938 года, Ленинград». – Яков Николаевич, – обратился «штатский»