Ремесло сатаны. Николай Брешко-Брешковский

о сплетнях, распускаемых «друзьями», и в том числе Иссерлисом.

      – Ах, этот Иссерлис! Нет-нет и, глядишь, станет поперек дороги…

      15. Перед грозой

      Одну из самых маленьких, самых дешевых комнат в «Северном сиянии» занимал студент Политехнического института Милорад Курандич.

      Лицо – смуглое, типичное южнославянское лицо. Взгляд больших темных глаз – горячий. Крупные, резкие черты.

      Милорад Курандич – серб. Для студента вовсе не так уж молод. Тридцать четвертый год пошел.

      Он высок, широкоплеч. Сильному, хорошо сложенному сербу тесно в скромном студенческом пальто не первой новизны и свежести.

      Загорский случайно разговорился в коридоре с Курандичем, а потом Курандич зазвал его к себе как-то вечером. Загорский шел к студенту без всякого интереса. Ничего не ждал от беседы и впечатлений.

      Балканы и «все эти братушки» чем-то серым, скучным и тусклым рисовались бывшему гвардейцу.

      Ему предлагали поехать военным агентом в Болгарию, но Загорский отказался самым решительным образом.

      – Вот еще – удовольствие! Жить в какой-то захолустной дыре и нюхать чесночный запах этих немытых братушек…

      Болгары, черногорцы, сербы и даже румыны и греки были в его представлении каким-то человеческим «винегретом», грязным и диким, с той лишь разницей, что одни – гешефтмахеры и плуты, другие – играют на скрипках в белых фантастических костюмах, третьи – водят ученых обезьян, а четвертые – режут в своих горах албанцев и турок.

      Так думал Загорский с высоты своего европеизма и «предубежденный» пошел к Милораду Курандичу.

      В продолговатой комнате клубился табачный дым. Хозяин – в куцей, затрапезной куртке. Она еле-еле сходилась на широких плечах, на выпуклой груди. Большим, сильным рукам было тесно в коротеньких рукавах.

      Вот они вдвоем, эти совсем, совсем разные люди, хотя и тот и другой – славяне. И оба наблюдали друг друга. Загорский – незаметно холодно, с манерой воспитанного, сдержанного человека. В темных горячих глазах серба откровенно вспыхивало явное любопытство. Ему никогда не приходилось видеть так близко, а тем паче у себя, такого изысканного барина, породистого, бритого, с безукоризненным пробором и холеными пальцами – ноготок к ноготку, – лощеные, розовые, обточенные.

      С первых же слов коснулись минувшей балканской войны.

      Загорский узнает, к своему удивлению, что Курандич принимал в ней участие, как офицер, командовал ротой.

      – Позвольте, господин Курандич, в каком же вы были чине, капитанском?

      – Да. Я теперь капитан. Я отправился, на войну отсюда же, из Петербурга, подпоручиком запаса и вот за четырнадцать месяцев дослужился, вернее, довоевался…

      – Но как же это… как совместить? – сделал Загорский плавный широкий жест, пояснявший его недоумение, – как серб мог совместить капитанство свое с этой студенческой богемой?

      Курандич пожал плечами.

      – Родина была в опасности. Я – серб, и я исполнил свой долг – воевал! А когда во мне, как и во многих других товарищах,