Последователь. Андрей Дудко

. Просветительские практики

      Глава первая. Окно во двор

      Толик был обыкновенным слонимским мужиком. Пил, гулял, работал электриком на мебельной фабрике, больше ничего не умел и ни к чему не стремился. Тащил с работы все, что плохо лежало. Жену Марию не любил, и она его не любила, оба считали, что так и должно быть. Все равно не встретили никого лучше. Мария родила Толику двух сыновей и единолично вела хозяйство.

      В том предпенсионном возрасте, когда уже не зрелость, но еще и не старость, с Толиком что-то случилось.

      Сначала он перестал замечать знакомых. Они окликали его, догоняли на улице, а он проходил мимо, будто они были пустышками. О нездоровом высокомерии пожилого электрика поползли слухи.

      Потом он стал ходить через двор по одной и той же невидимой линии, не считаясь при этом с помехами. Если на пути стоял человек, Толик сворачивал его плечом, а если машина, то карабкался на машину и ступал по капоту и крыше, пачкая ботинками эмаль. Скоро об этой линии знал весь двор, и больше на ней никто не парковался, а перед Толиком расступались даже старики и старухи.

      Из обязательств электрика Толик помнил лишь об осмотре производства. Придя на работу, он переодевался, шел на осмотр и ходил всю смену. Стоял без каски под висящими на кранах грузами, влезал на контейнеры с отходами, пробирался под станками. В него стреляла стружка, краны били грузами по голове, и не прогнали его с фабрики за нарушение техники безопасности лишь потому, что бригадир был его другом и помнил, как они вместе учились в ПТУ и покоряли по ночам балконы женского общежития.

      Я почти не общаюсь с соседями, и потому долгое время ничего не знал о новом Толике и не следил, как растет его сумасшествие. Оно было уже во всем цвету, когда мы впервые столкнулись в продуктовом магазине.

      Толик стоял в проходе перед кассами, у контрольных весов, слушал музыку из портативного радио и танцевал. Пускал волну всем телом, и резко, не в ритм, дергал головой.

      Покупатели косились на него, продавщицы шептались.

      Я не удивился, что пожилой мужик так себя ведет. Решил, что он ждет собутыльников, которые зашли в зал за добавкой.

      Взвесил огурцы и помидоры, взял сметану, масло, литр пива. Пристроился в очередь.

      Песня сменилась, Толик заскользил по полу, страстно обвивая себя руками. Я начал о чем-то догадываться. Не пьяный он был. Другое что-то.

      Пьяными были оба его взрослых сына, Сергей и Володя, которые как раз заглянули в магазин. К слову, они всегда были пьяными. У них не было работы, не было жен и детей, было только одно увлечение. Они жили с родителями, в той же детской комнате, что и двадцать лет назад, и ежедневно отравляли семейный покой пьянками, скандалами и руганью.

      Ввалились в магазин, один другого пьянее, и замерли. Им открылась картина, которую они ненавидели больше всего: их отец выставлял себя посмешищем.

      Сергей смерил Толика наигранным пьяным презрением.

      – А ну домой иди, – сказал, с трудом ворочая языком. – Весь день тебя ищем.

      Толик выключил музыку и уставился в пол.

      – Пустите, – говорит.

      Сыновья схватили его за локти и выволокли из магазина. Я с пакетом продуктов поспешил за ними. На улице Сергей и Володя карикатурно отвели Толика в подъезд, заломав ему руки за спину, словно немцы пленному партизану.

      – Дома сиди, заебал, бля.

      – Убежишь – пизды получишь.

      Хоть они были пьяными, и не было бы проблемой от них сбежать, Толик не сопротивлялся и покорно шел, зажав радио подмышкой и опустив голову.

      После этого я сам не заметил, как стал высматривать его в окне или на улице. Если он появлялся, то ненадолго, и всегда куда-то торопясь. Все в нем – фигура, выражение лица, заметающие воздух руки – выдавало чрезвычайную спешку. Проносился, и казалось, что по сравнению с ним ни у кого в Слониме нет настоящих дел. Всякий раз хотелось выйти и спросить, куда он так спешит. Толик влек меня, как влечет новый неизученный мир.

      На пенсии у него появилось свободное время, и он стал дольше задерживаться во дворе. Бывало, съев что-нибудь неудачное и мучаясь газами, кружился на турнике, чтобы газы прошли по кишкам, как по лабиринту, и вышли вон. Повисал вниз головой, скрещивал ноги и елозил дряхлым брюшком по трубе, издавая громкий трескучий пердеж. Рубашка съезжала на лицо, на землю валились из карманов камни или сосновые шишки.

      Однажды он достал где-то стопку фиолетовой бухгалтерской копирки и жирно натер себе волосы, чтобы закрасить седину. После этого приставал к прохожим и спрашивал, как им его новый цвет. Закрасил плохо, в фиолетово-черных прядях светились белые пятна. Вместе с волосами перепачкались уши и шея, плечи покрылись черной крошкой, руки походили на два сплошных синяка.

      Он вел себя так грубо в ту минуту, так свободно, так отличался от остальных слонимских стариков, что, когда я смотрел на него в окно, меня прошибало даже на расстоянии. Кажется, я впервые ощутил, какой кошмарно глубокой,