Хока. Любовь Степановна Холодова

братец снова пускать, Дунюшке на потеху.

      Гневлив был Иван Тимофеич, да отходчив. Только сама она старалась ему на глаза не попадаться. Если братец дома, так из своей светелки и не выходила вовсе. Сидела, как мышь в норе.

      С Андрейкой своим видеться, даже думать, боялась. Досталось ему от Куприянова. Приказал Иван Тимофеич пороть его на конюшне, а сам стоял и смотрел, чтобы били сильней, не жалели. Одному богу известно, почему до смерти не запорол? Отлежался Андрейка. Молодой да здоровый, что станется? А вот душа по любимой болела.

      Время шло, Дуняша все грустнее становилась. Взгляд, как облачком затуманился. Смотрит и не видит. Есть перестала, исхудала. Иван Тимофеевич все задумчивее становился. Все меньше и меньше в разъездах бывал, все больше дома. Понимал Куприянов, что есть в сестрицыном позоре его вина. Давно нужно было ее замуж выдать, да как представит, что ей придется часть дела своего отдать, так и руки опускались. Решение это всегда на «потом» откладывал, а года у девушки шли.

      – Странница в дом просится, – прервал размышления Куприянова Ефимыч.

      – Пускай, проводи ее к Дуняше, пусть порадуется, – сказал купец.

      Вошла старушонка. Маленькая, сгорбленная, да такая старая, что подумалось прислужнику, как жизнь в ней держится.

      – Всех благостей вашему дому, – неожиданно сильным голосом произнесла старушонка, крестясь и кланяясь на образа.

      Едва взглянув на хозяина, начала творить молитву.

      – Эге-ге, – сказал себе, усмехаясь, Ефимыч, заметив живой взгляд странницы, – такая, еще сто лет проживет.

      – Ну, что ж, матушка, пойдем, я тебя провожу.

      Дуняша едва улыбнулась, увидев гостью. Прежде приход каждой странницы превращался в праздник, девушка щебетала без умолку, а потом слушала рассказы обо всем, что те видели на своем пути. Гостьи рассказывали истории, услышанные во время скитаний о других городах и странах. О святых сподвижниках. О чудесах Господних. То икона Матери Божьей из криницы вышла, и там храм построили. То Пречудный отче Серафиме Соровский к умирающему явился, и тот выздоровел. А то в каком-то храме иконы заплакали. Люди потянулись в тот храм, к иконам приложиться. Слушала всегда Дуняша такие рассказы, затаив дыхание, боясь пропустить, хоть словечко. И так все дни, пока гости были в доме.

      – Скажи, Ефимыч, чтобы принесли сюда нашей гостюшке еды. Садись, матушка, отдохни с дороги.

      Дуняша сидела и смотрела, как кушает старушка, не мешала ей с расспросами. А сама горько думала о своем.

      Три дня прожила странница в купеческом доме и засобиралась в дорогу. Огорчилась Дуняша: опять ей одной оставаться. И решилась она на последок поделиться своим горем.

      – А ничего не надо рассказывать, я и так все знаю. Как на тебя глянула, так все про тебя и поняла, – сказала матушка Евгения, – вижу я твою судьбу незавидную.

      Старушка пожевала беззубым ртом. Помолчала.

      Дуняша тихо сидела рядом и смотрела перед собой:

      – Я в речке утоплюсь, дождусь, когда никого дома не будет, чтобы не спасали.

      – Грех, какой, милая! Ты хоть ребеночка