Хока. Любовь Степановна Холодова

слышно не было. Они нашли наполовину заброшенный сарай, в котором когда-то хранили то ли сено, то ли солому. Андрей распряг лошадь и завел ее под крышу.

      Беглецы устроились на груде половы, что осталась от прежних запасов. Они так устали, что клок перепревшего сена показался им периной, прижавшись, друг к другу уснули. Первое время Андрей еще не спал, прислушивался к ночным звукам, но за стенами лил дождь и заполнял собой все. На минуту показалось, что он услышал шаги, но, сколько, потом, ни вслушивался, больше ничего не слышал, кроме дождя. Он успокоился, нежно прижал к себе Дуняшу. Ее лица видно не было, но ему казалось, что она улыбается.

      – Никому тебя не отдам, засыпая, прошептал в темноте Андрейка, наслаждаясь теплом и близостью любимой.

      Забрезжил рассвет. Утро просочилось сквозь дыры ветхого сарая, освещая спящих.

      – А, вот они! – грубый крик разбудил влюбленных.

      Они встрепенулись, крепче прижались друг к другу. Испуганные глаза Дуняши выхватили из толпы брата Бориса.

      – Братец, отпусти, богом прошу, – завыла девушка, она поползла к Борису, хватаясь за его грязные сапоги, – дай мне воли, не вези меня обратно.

      Ее лицо было мокрое от слез, нос моментально распух и покраснел. Борис никогда не видел ее такой, жалкой, растрепанной. От этого он, почему-то еще сильнее разозлился, пнул ее сапогом.

      – Возьмите их, – скомандовал он своим людям, не взглянув на беглецов.

      Иван Тимофеевич нетерпеливо сбрасывал кафтан на руки Ефимычу.

      – С приездом, батюшка, кланялся тот с кафтаном в руках, – а мы уж и заждалися. Ваши братцы третьего дня Вас дожидались, только об Вас, кормилец, и говорили.

      – Как Дуняша, здорова ли?

      – Я за Тимофеевичами послал ужо, – притворился глухим Ефимыч.

      Купец обернулся, взглянул на притихшую дворню, чуя неладное.

      Взлетел он по скрипучей лестнице в девичью светелку, прислужник едва следом поспел. Дверь – настежь.

      Стоит Дуняша перед иконами на коленях, голову опустила, дрожит как листочек осиновый.

      – Насилу догнали, – услышал он голос младшего, Алексея Тимофеевича. С Андрюшкой, конюховым сынком, бежать сговорились, да убежали бы, кабы люди не увидели. Спасибо, прибежали, сказали.

      – Прости-и-и, батюшка, не уследили-и-и, виноватые-е, – шмякнулся на колени Ефимыч.

      Купец качнулся, гримаса злобы и боли исказила его лицо.

      Дуняша беззвучно плакала, она еще ниже наклонилась, почти до пола, сжимаясь в комочек.

      – Девка! Беспутная уличная девка! – прорвало Куприянова, – как ты могла! Мое имя! Мой род! – Гнев заполнил грудь, не давая дышать, он вытащил из-за сапога плеть и с размаху стеганул по худенькой девичьей спине.

      – Вон! На улицу! Туда, где тебе и место!

      – Так ведь ночь ужо, – тихо прошептал прислужник, сгинет от холоду…

      Иван Куприянов повернулся на каблуках, борода задралась острием вперед, как черный кинжал, и вышел из двери.

      Глава шестая

      Едва небо тронул утренний свет, Нина засобиралась к Владу.

      – Ты куда,