Поздняя любовь (сборник). Иван Алексеев

Все ее поведение и поведение других людей, которые имели для Игната тот же высокий статус преподавателей, – то есть были на порядок умнее него, – было поведением учеников перед учителем, а значит Андрея Николаевича следовало считать на порядок выше них и уже на два порядка выше Игната, и еще выше большинства других, не способных к наукам людей.

      Игнат тогда просто смотрел и запоминал интересное, почти не анализируя увиденное. Теперь же Прянишников мог порассуждать и представить себе, насколько высоко поднялся академик, и как мало людей добирается до этих вершин…

      То, что раньше он мог только смотреть, а с некоторых пор умел рассуждать, Прянишников замечал за собой не первый раз, и каждый раз это замечание было с долей грусти. Словно он уже начал подводить жизненные итоги, не зная, хорошо ли жил.

      Не то, чтобы он боялся смерти, – не знал, готов к ней или нет.

      Теперь он думал, что та мимолетная встреча с академиком проделала с ним странную шутку: Колмогоров стал ему не чужим.

      Еще несколько раз он видел Андрея Николаевича, уже учась в университете, но всегда издалека, никогда с ним не разговаривал и точно знал, что Колмогоров не подозревал о существовании некоего Игната Прянишникова, но тем не менее убеждал себя, что он знал, чувствуя какое-то неопределенное притяжение к этому человеку, – и до сих пор, зная, что с академиком на этом свете давно попрощались, притяжение это ему помнилось.

      С некоторых пор Прянишников знал, что его притягивало, – данный Колмогоровым ответ на давно стоящий перед русской элитой вопрос о «чумазых».

      Ответ на этот вопрос был ответственным, поэтому умные люди от него обычно уклонялись, предпочитая послушать, что по этому поводу скажут другие умники. Чехов, например, уклонился, зато Михалков решил за него договорить, как понял, в «Неоконченной пьесе для механического пианино».

      В этом фильме помещик усаживает за заморский инструмент чумазого рабочего, и тот с удовольствием делает вид, что играет, изумляя утомленных бездельем гостей. Гости помещика поражаются тому, чего не может быть, и гадают, в чем тут фокус, пока, к общему облегчению, загадка не раскрывается.

      «Чумазый не может! Я же говорил!» – с той побеждающей интонацией барина, роль которого так удается мастеру, и с искренней радостью от того, что он, как всегда, оказался прав, ответил Михалков и за своего героя, и за себя.

      «Чумазый может!» – возразил своим подвижничеством Колмогоров, и этот ответ Прянишникову был ближе.

      Вопрос о чумазых соседствовал с вопросом о евреях.

      То, что среди самых выдающихся математиков оказались евреи Арнольд и Синай, и на всех остальных математических уровнях среди учеников Колмогорова было непропорционально много евреев, а отпрыски «чумазых» семей из глубинки, воспитанные в интернате и на том же математическом факультете, в массе своей оставались на вторых математических ролях, – никак не отменяло вывода Прянишникова.

      Он видел многих, стремившихся не быть,