Париж никогда тебя не оставит. Эллен Фелдман

как можно дольше сохранить для Виви эту иллюзию.

* * *

      Пару вечеров спустя Шарлотт хлопотала у плиты – готовила грибное соте, когда Виви вернулась домой. Дочь встала в дверях кухни, прислонившись к косяку, все еще в своем верблюжьем пальто, прижимая к груди книги, будто это был ее щит.

      – Платье можно вернуть.

      – Что? – Шарлотт выключила конфорку и повернулась к дочери. Ей и в самом деле казалось, что слабое шипение газа помешало ей как следует расслышать дочь.

      – Я сказала, что можно вернуть платье. Все равно оно было слишком дорогое.

      – И вовсе не слишком. Правда.

      – Мне оно больше не нужно. На бал я не иду.

      – Конечно, ты идешь на бал.

      – Меня не пригласили.

      – Как это – не пригласили? Приглашение стоит у тебя на комоде.

      – Оно отозвано. Как выразилась Элинор.

      Элинор Хэтэуэй была той самой одноклассницей Виви, чья бабушка осознала собственную смертность.

      – Элинор говорит, она не виновата.

      – Не виновата в чем?

      – В том, что она не может меня пригласить. Она говорит, что бабушка ей не разрешает.

      Каким бы нелепым это ни казалось Шарлотт потом, но в тот момент она все еще ничего не понимала. Она лихорадочно прочесывала память, пытаясь сообразить, чем могла обидеть старушку или мать Элинор. Матери Вивиных одноклассниц всегда были с ней вежливы, но Шарлотт не обманывалась насчет того, что она – одна из них или что она им хотя бы нравится. Они ее жалели – бедняжке Шарлотт Форэ приходится работать, – но по большей части они ее просто не одобряли. Она умудряется одеваться в два раза более стильно, чем они, говорили они друг другу, при том что тратит на одежду в четыре раза меньше. Это наблюдение – которое передала ей Виви – комплиментом не являлось, по крайней мере, не совсем. Были еще разговоры об ее акценте, который, казалось, становился то сильнее, то слабее. Тут она должна была признать некоторую их правоту. За те годы, что она прожила в Америке, Шарлотт обнаружила, что картавое «р» или растянутое «э» иногда приходятся очень кстати. А однажды из кабинки в дамской комнате на каком-то родительском мероприятии ей пришлось подслушать разговор двух мам, причем одна говорила второй, что у Шарлотт Форэ имеется манера так зажигать сигарету, а потом выбрасывать спичку, что тебе сразу становится понятно: не суй свой чертов нос не в свое чертово дело. Как хорошо, что она не так уж много курила.

      – Ее бабушка тебя даже не знает.

      – Но она знает, что я еврейка. Я прекрасно помню, что ты всегда говоришь. Ты не была еврейкой, пока Гитлер не сделал тебя ею. Но люди видят это по-другому.

      – Даже здесь?

      Виви снова пожала своими худенькими плечами. Этот жест был призван выразить равнодушие, но вместо этого вышел жалким и беззащитным.

      – Надеюсь, этот бал обернется полным провалом. Надеюсь, у Элинор прыщи накануне выскочат.

      – А я надеюсь, что ее бабушка будет после смерти гнить в специальном кругу ада для узколобых ксенофобов, – сказала Шарлотт.

      Так вот, значит, как они добираются до тебя в Америке.