Малахитовый лес. Никита Олегович Горшкалев

это о чём?

      – Ну, ты не заметил, какая этим утром в городе… тишь?

      – Может быть, потому, что все на работе – город-то рабочий, – сказал Репрев и закончил с нарочито вкрадчивой таинственностью: – В отличие от тебя.

      – Как… как ты узнал?! – в изумлении и с испугом спросил Астра.

      – Да успокойся: я ваш разговор с Цингулоном подслушал, – просто ответил Репрев, посмеиваясь над наивностью Астры. – Мне ничего не оставалось делать, как слушать вашу болтовню. Ещё когда ты нашёл меня, прежде чем нам повстречался доктор, я пытался назвать тебе свой адрес, но язык не слушался меня.

      Дома возникали внезапно, словно вырастая из земли, придавленной тротуарными плитами, шитыми ровными стежками бордюров, и чёрными дорогами, запорошенными пылью, как пыльцой. Дома, похожие один на другой, невысокие и старые, сверкали глазированной плиткой; лежат они, как сброшенные панцири, – огрубелые, омертвевшие и твердолобые, с жёсткой щетиной торчащих антенн, переплетённые проводами, как нервными нитями. Но каждый такой панцирь полнился уютом очага, да не одним, а сотнями уютных очагов!

      А ещё балконы, балконы, балконы – множество их! И всё обман, один большой обман. Ты стоишь на таком балконе, обескрыленный, и смотришь на город с доступной тебе вертикали, мечтая о несбыточном полёте, а в это время ласточка у тебя над головой вьёт гнездо.

      И стена теснится к стене, угол к углу, а в не занятом ничем пространстве, в редких островках пустоты, вздыхаешь с облегчением, словно что-то тяжёлое свалилось с груди. Может быть, поэтому под окнами разбивали тщедушные цветники, безыскусные в своём воплощении суррогаты природы, но, безусловно, радующие усталый от камня глаз.

      А камень тем временем вбирал жар солнца, воздух тонко волновался, и грезилось, что в один миг всё треснет и лопнет, и ничего этого не станет.

      Астра часто дышал, вспоминая о былой, оставленной где-то позади, минувшей прохладе под тенью тополей; мышцы его рук дрожали от перенапряжения, он старался сдерживать эту дрожь, потому что стыдился её перед Репревом, стыдился своего слабого тела. Репрев же – крепкий, как морской узел, образцовый, и была в нём некая простая красота, и всё в нём было прекрасно, кроме характера. «Будь он кинокефалом, а я – как он, недееспособным, на четырёх лапах, он без труда бы отнёс меня куда надо и даже не вспотел», – думал Астра и потел. Потели чёрные, как паслён, мякиши пальцев, пот струился по спине – рубашка липла к шерсти, пот застилал глаза, щипался, и едкий запах забивал ноздри.

      Редким прохожим Астра вынужденно и радушно улыбался, то качая обёрнутого в кофту Репрева, как младенца, то похлопывая его по боку, словно хвастаясь своим уловом.

      Перебегая дорогу, Астра чуть не попал под машину – его с упрёком проводил пронзительный и протяжный автомобильный гудок. С Огородной улицы свернули в Шатёрный переулок.

      Шатёрный переулок славился своими лавками с малахитовыми кистями и малахитовыми красками, но сейчас большинство из магазинчиков были закрыты: за широкими витринами был потушен свет, и только