О чем тоскует могильщик?. Марина Столбунская

высвободил руку и откинулся на спинку стула.

      – Я скажу тебе так, брат, не лезь ты в это дело. Я виноват! – В отчаянии он стал бить себя по голове. – Прости, друг, жил ты спокойно, а я все испортил. Я виноват!

      – Да брось, сам же говорил, что все вокруг политикой интересуются, я один изгой, – махнул Степан рукой.

      – Нет, тебе непросто это принять. Я знаю. Ты думаешь, что я жалкий пьянчуга. Э, нет, брат! Ум у меня трезвый, даже когда глаз косой. Ты что-то хочешь выведать у меня, я же вижу. Я ж тебя как облупленного знаю, темнишь, брат.

      – Соседа, рабочего с фабрики, намедни от отравления спасал посреди ночи.

      – Дело ясное! Послушай меня и поверь, как кровному брату. – Веня огляделся, наклонился ближе и жарко зашептал: – Раз для дела надо, то надо. Ты думаешь, к чему вся эта затея? А ты на мир посмотри. Вокруг глянь, дальше своего учебника по хирургии. Как люди живут, посмотри, усечешь с первого взгляда разницу. Есть рабочий, что целый день горбится за грош, а есть дворяне, что с жиру бесятся по балам и раутам всяким со скуки. С чего такая разница? Не то время, чтобы рабами люди были, надо ровнять, мы все – одно и то же, к чему же эта привилегия рождения. Вот ты, я же видел, не слепой. Глаза горели как! Что опешил? О тебе я, о тебе. Так вот, что теперь не горят? Прочухал, что не про тебя барышня? А ты что? Плох, что ли? Чем ты хуже пошлого кавалериста-офицерика? Да лично я за тебя сотню таких дать готов. И она тоже. Но где она? А где ты? – Степан насупился и стиснул зубы. – И так во всем! Куда ни глянь!

      – Так чего же вы добиваетесь?

      – Равенства! Чтобы за тебя говорило не то, в какой семье ты родился, а что ты за человек.

      – Не согласен. Она хотела быть моей, я мог увести ее у, как ты сказал, пошлого офицерика, и ее отец не стал бы мне преградой.

      – Тогда чего не сделал?

      – Она больна, что ж я буду этим пользоваться. Не так должно быть.

      – Но теперь-то тебе в ее круг вход заказан. Дальше что?

      – Давай не об этом, не переводи на личности, – обозлился Горин. – Лучше скажи, что, нельзя миром это решить? Есть ведь Дума. Зачем террор, насилие? Зачем так-то?

      – Ха-ха, – зло засмеялся Вениамин. – Дума – анекдот один. Не хочет царь делать ничего для народа, не хотят дворяне уступать, облегчить жизнь простолюдинам, сгладить разницу между слоями общества, чтоб не было такого разбега, что у одних закрома от миллионов золотом лопаются, а у других на хлеб не хватает. Крепко держатся за привилегии. Признали бы они наверху, что пора, мол, что надо что-то решать, законы выпустили, но нет же, кричат: «Аз есмь!», все – им, а народу – милостыню. Да и саму Думу народ силой из царя выбивал, ты малой был, да и сейчас еще зелен совсем, не помнишь, наверное, как земля кровью умылась. Дал бы сам, добровольно, любовь бы снискал народную, уважение. Кровью народ Думу получил, кровью получит и все остальное. Да и на Думу надежа оказалась напрасной, – махнул он рукой. – Судьба у нас такая, Степан, кровавая. Не лезь в эту дробилку, брат, прошу тебя. И я не лезу. Туда нам нельзя, раздавят в два счета. Только такие, как Павел, могут воротить. У них энергия, сила и средства. Сметут! –