Две судьбы. Валерий Викторович Шигарин

ая пыль, хитро кривится колея.

      Я шёл в поход, ведомый жаждой славы,

      Во имя Господа и чести короля.

      Пиры, турниры – прежние забавы

      Исчезли в прахе под копытами коня.

      Тогда, в мечтанья юности наивной,

      В Святой Земле манил таинственный Грааль,

      Казалась жизнь беспечной и невинной,

      И я шагал по ней в неведомую даль.

      Иллюзии погибли… Жизнь жестока.

      Как мотылек, летя на свет, сгорел мой пыл.

      Пролита кровь – всевластие порока -

      И я мечты свои наивные забыл.

      Нас меньше становилось с каждым боем –

      Итог безумия и алчности людской.

      Надежда, захмелевши, с диким воем

      Неслась куда-то с размозженной головой.

      Всё в мире оказалось так не прочно.

      Жизнь – величайший дар Божественной любви

      Затоптан в прах, а всё, что так порочно,

      Всплыло из тьмы в дурмане пролитой кровИ.

      Был штурм. Горящий город словно пекло.

      (Так нестерпимо не хотелось умирать)

      Пожарища чадили, солнце блекло,

      Кровавым диском продолжавшее пылать.

      Обрушилась стена и с ней ворота…

      Безумный крик и лязг затупленных мечей,

      И плач, далёкий плач, и в сердце что-то,

      Чего не сыщешь под одеждой палачей.

      За каменной стеной, что скрыла солнце,

      Я опустился на песок, устало сник.

      Душа дошла до самого до донца,

      От жажды плавился иссохший мой язык.

      Монах – стервятник, грязная душонка

      Поодаль трупы деловито обирал,

      Ногой отбросил мёртвого ребёнка…

      Ему с рождения Господь души не дал.

      Я встал. В глазах от боли потемнело,

      Не обнажив меча, ударил в жирный бок.

      Казалось, сердце всё в огне горело…

      Монах бежал и проклинал меня, как мог.

      Ночь пала, утопив в пески прохладу.

      Дорога в лагерь, словно долгий путь домой.

      У входа в мой шатёр, как дань за правду,

      Стоял посланец от Епископа за мной.

      Тяжёлый разговор, пустой, никчемный.

      Монах состряпал припоганейший донос.

      Подонок, лгун он был, увы, отменный

      И всё, как надо было, в тексте преподнёс.

      Епископ знал абсурдность изложенья,

      Но он слуга и долг свой свято исполнял.

      Я молча разыграл пред ним смиренье,

      А про себя «святых усердно поминал».

      Под утро лагерь был наш атакован.

      Такое чувство, будто всех швырнули в ад.

      Огонь вокруг, шатёр исполосован,

      Крик, суматоха, стрел горящих водопад.

      Я бился, ничего не понимая,

      Искал в огне людей и верного коня,

      Кричал, как зверь, рассудку не внимая,

      Рубил мечом, пока не сбили с ног меня.

      Ни грешный, ни святой

      Я умирал…

      В степи над выжженной землёю

      Пылал кровавым заревом восход…

      Коснулся губ

      Кувшин с холодною водою,

      И время придержало вечный ход.

      Старик… (о, силы Провиденья!)

      Принёс меня в заброшенный шалаш,

      И дней короткие мгновенья

      Слились в один терзающий мираж.

      Настои трав целебной силой

      Вернули то, что отняла война,

      И где-то в омуте бессилья

      Обрушилась незримая стена.

      День ослепил так нестерпимо…

      Казалось, мир взорвался от огня,

      И в глубине необратимо

      Возникло чувство «нового» меня.

      С трудом привстав, я глянул в двери…

      Сидел старик, лежали связки трав…

      Я, как ребёнок в колыбели,

      В сей мир входил лишь с криком, но без прав.

      Старик взглянул… О, Боже, правый!

      Я помнил удручённый этот взгляд.

      Когда в огне пылали храмы…

      Так Ангелы на небе лишь грустят.

      Тот взгляд, пронзая бесконечность,

      Связал и свет, и тьму, как есть, в одно.

      В нём, утомясь, застыла вечность,

      Мелькнуло то, что было суждено.

      Я ощутил: войны «забавы»

      Растаяли