сне. Стоило мне оказаться в Бронксе, как я тут же начал натыкаться на кучки подростков, которые шатались по улицам вместо того, чтобы сидеть в школе, – хотя какая там школа, когда на дворе весна; цыганские матроны высовывались из окон и, бранясь, перекрикивались через дорогу, но, может быть, эта ругань лишь чудилась моим белым ушам, а на самом деле цыганки просто строили общие планы на вечер. Бронкс был одним из немногих мест в Брно, где все буквально жили на улице. Здесь постоянно что-то происходило; правда, иногда бывало не совсем ясно, что именно. Однажды тут объявился черный “мерседес”, и выскочившие из него четверо парней в брендовой одежде кинулись всей кучей в телефонную будку и принялись беспорядочно стучать по кнопкам; казалось, будто им срочно нужно выбраться из матрицы, – впрочем, их-то я как раз понимал. Или взять еще тот роскошный лимузин, который остановился как-то у обочины и из которого вышел человек в светоотражающем жилете работника коммунальной службы. Когда багажник вальяжно открылся, мужчина извлек оттуда не оскверненную пылью метлу и принялся неторопливо подметать тротуар; машина же так и стояла на аварийке. Ему что, назначили наказание в виде исправительных работ? Что он такого натворил? По утрам я обычно становился свидетелем одной и той же сцены: две маленькие облезлые собачонки на коротких поводках визжат на всю улицу и бросаются друг на друга, а мужчины, их выгуливающие, преспокойно курят и обсуждают результаты матчей. Что поделаешь, старые собачьи склоки, читалось в их невозмутимых взглядах.
Тем утром поводки перекрутились не на шутку, и я подумал – до чего же непросто будет их распутать! А главное: что станет делать вторая собака, когда первая околеет?
В ту пору редакция издательства представляла собой лабиринт невзрачных кабинетов. Свой я выкрасил в бирюзовый цвет, а на стенах развесил черно-белые фотографии танцовщиц, размытых в движении; эх, мои старые призрачные любови. Из окна открывался вид на полосатую фабричную трубу и заброшенное промышленное здание с чугунными оконными переплетами, внутри которого мое берлинское воображение рисовало лофты, музыкальные клубы, репетиционные залы и бог знает что еще.
Я включил компьютер и, пока операционная система переговаривалась сама с собой, отправился на кухню в очередной раз заварить себе чай. Там я обнаружил Мирека, пытавшегося убедить кофемашину налить ему хоть что-нибудь.
– Ну как, прочел рукопись Балабана[3]? – спросил я.
Ян Балабан по прошествии многих лет написал роман, лишь второй по счету, и все мы сгорали от любопытства.
– Он ее забрал, там есть еще над чем поработать, – ответил Мирек и стукнул утомленную кофемашину кулаком в бок.
– И как тебе?
– Начинается в приюте для собак – кончается в приюте для собак, – пожал плечами Мирек. – Я тебе потом пришлю.
Из кофемашины вдруг вытекло нечто, мало похожее на кофе.
– Эта рухлядь себе промывку решила устроить?! – изумился Мирек. – Издевается,
