Кипиай. Никита Могутин

опасливо косится на моё тело, следит, чтобы я не выпал. Уверен, он подозревает, что я могу выброситься из окна, и, возможно, он даже прав, но лишь на самую малость, страшную малость. Правда, живёт он на втором этаже, да ещё прямо над козырьком подъезда, а потому моё падение из окна испугает лишь дворовых голубей, ну и отца, разумеется. Внезапно замечаю, что он уже совсем седой, закрываю окно и сажусь за стол, чтобы не нервировать его. Пьяная мысль прыгает с места на место, как блоха.

      Наши отношения с отцом всегда напоминали мне какое-то странное задание: «Докажи, что ты сможешь меня разочаровать».

      Поначалу он меня, кажется, просто не замечал, увлечённый своей карьерой, но к моим десяти годам внезапно начал уделять моим делам очень пристальное, даже чрезмерно пристальное внимание. Его стали волновать все мои оценки, по любым предметам – но он как будто ждал не хороших результатов, а, наоборот, плохих. Он внимательно высматривал каждую мою неудачу, и она становилась очередным доказательством моей лени или испорченности. Или неблагодарности. Мои хорошие оценки никогда не становились предметом его гордости, а вот за неуспеваемость он карал. Нет, он почти не бил меня – лишь пару раз извлекал ремень из шлёвок своих брюк, чтобы нанести мне несколько не слишком болезненных, но унизительных ударов по голой заднице. У отца было наказание пострашнее. Он молчал. Получив плохую отметку, я всегда знал, что вечером дома будет тишина. Молчала мать, испуганная мрачной злобой отца, молчал я – ну меня-то точно никто не спрашивал, – и молчал он. Громко и зло топал по коридору, шаркая своими вечными синими тапками без задников, тяжело дышал за ужином, глядя в тарелку, молчал в машине, когда вёз меня утром в школу, молчал, молчал, молчал. Эти безмолвные наказания продолжались порой неделями – я пытался заговорить с ним, но он делал вид, что не видит меня, смотрел сквозь меня, словно меня не существовало.

      Став старше, я начал понимать, что во мне он почему-то видел самого себя и требовал соответствия. Более того: я должен был стать его улучшенной версией, в которой были исправлены все ошибки и недочёты оригинального изделия. Я ей так и не стал и, наверное, ни капли об этом не жалел. И сейчас, когда он уже понял это, передо мной сидел просто очень уставший пожилой человек, беспокоящийся о том, чтобы я снова не облажался.

      Он ещё раз тревожно спрашивает про мои планы. Я бормочу что-то про новую стратегию, перечисляю сюжеты, над которыми якобы работаю, уверяю, что всё будет хорошо, но в его глазах вдруг вижу жалость. Так, как отец смотрит на меня, обычно смотрят на неудачников. Я не хочу быть неудачником. Я должен быть лучшим, я же писатель, который знает, как это чудесно – рассказывать людям истории. Отец уходит гулять с собакой, а я проваливаюсь в детство, в самое жуткое воспоминание о нём.

      Мне четыре года. Я прыгаю на кровати, лицом к стоящему передо мной отцу. На всю комнату играет музыка из кассетного магнитофона, группа «Агата Кристи», моя самая любимая песня из всех существующих в мире – «Сказочная тайга». Я знаю