О театре и не только. Борис Андреевич Шагаев

калмыков из высылки домой. В деревне ведь жили пожилые калмыки-пастухи с женами и детьми, а этот незнакомец при галстуке и шляпе свалился на наши головы как кто-то из другой жизни.

      Удивил и парнишка, что был с ним. Лет на пять, если не больше, старше меня и одетый в гимнастёрку, опоясанную ремнём. На большой медной бляшке которого выпукло красовались крупные буквы «РУ». Позже я узнал, что это было обмундирование ремесленного училища. В то время все, кто в них учился, считался будущей элитой рабочего класса.

      Принаряженный незнакомец, потоптавшись для приличия у входа, подошёл к нашему «хромому» столу, вынул из «балетки» (маленький чемоданчик) газетный кулёк и высыпал на стол содержимое – «кампать, балта» (конфеты, пряники). Все, я в первую очередь, снова обалдели.

      – Ешь! – сказал незнакомец мне на родном языке. Такое обилие сладостей я видел только в нашем сельмаге. С одной лишь разницей: пряники там были тёмными (ржаными), а эти белого цвета. Из пшеничной, видимо, муки.

      Далее незнакомец, знакомясь, протянул руку моей матери:

      – Никита. – А затем добавил, – Санджиев.

      Мать, вытерев руку о фартук, протянула её в ответ.

      – Аня.

      После чего воцарилась неловкая тишина.

      – Комендант бывает? – спросил Санджиев.

      – Приезжает, – ответила мама. И дала команду Нине готовить чай.

      – Ну как живёте здесь? – заполнил тишину гость.

      – А вы откуда будете? Из Куйбышева – спросила мать.

      – Из Новосибирска, – ответил Санджиев. Потом у печки стали шептаться с молодой Ниной. Потом с мамой и Ниной гость что-то говорил.

      Потихоньку разговорились, а я, не теряя времени, продолжал таскать со стола карамельки, разглядывая между делом бляшку с буквами «РУ» на ремне паренька. Наконец, он осмелел и стал показывать мне, как надо накручивать ремень на кисть руки во время драки. У меня голова пошла кругом: пряники, конфеты и новый приём для драки. Теперь оставалось приобрести такой же ремень и свести счёты с массой деревенских недругов. Уж очень обижали они меня, нерусского. За что вот только? За какие прегрешения? А молодая Нина поставила чай, а гость с мамой все говорил.

      Потом пили чай. И тут Санджиев мне говорит:

      – Ну, мужик, покажи, где тут калмыки живут?

      Понравилось, что он обратился именно так – «мужик». Гордость меня обуяла. Что я мужик, а не «калмыцкая харя», как погоняли меня деревенские пацаны. И лишь после смерти Сталина в 53-м они стали вести себя иначе. Власть потихоньку прочищала им мозги, мол, калмыки такие же как все, но только обиженные властью. Незаслуженно обиженные.

      Сводил я Санджиева к землякам-односельчанам. Но почти вхолостую: пастухи были в поле, их жёны – на работе, а дома сидели лишь их сопливые дети. Пришли к нам, и гость опять что-то говорил с Ниной и опять с мамой.

      Позже, когда гости, попрощавшись, ушли в соседнюю деревню, моя мать напала на Нину. Мама распросила у Нины, о чем говорили с гостем. Замуж предлагал выйти. Он и менгя