Пламя, или Посещение одиннадцатое. Василий Иванович Аксёнов

в полуботинки, перешедшие к нему от Петьки, старшего брата, переобуется – по клубу-то расхаживать. Грязь на улице после снега. Когда ещё обыгает. Снег только в тайге да в низинах ещё сохраняется и там скоро растает, зернистый, «ноздреватый». До июня нынче вряд ли долежит – если тепло продержится, не заморозит. А то бывает.

      – Я, мамка, пойду, – говорит Ваня. – Репетиция, может, будет… генеральная. Мне надо…

      – Иди, сынок, иди, раз надо, коль генеральная-то там, – говорит ему мамка, прижимая его стриженую, с маленьким русым чубчиком голову обеими руками к своему мягкому животу. – Во сколько там у вас начало? – спрашивает.

      – В шесть, – отвечает Ваня.

      – Дак и тупай, тупай, то опоздашь. После концерта сразу же домой, а то в нарядном-то… бороться станете с друзьями по экой грязи. Не напасёшься. Денег у нас с отцом, в худых карманах наших, на вас на всех-то маловато. Какие деньги, Осподи помилуй… И откуда? С неба в горсти с градом нам не сыпются.

      – Ладно.

      – Оболокись тока потепле… не июль месяц. Вон куфайчонку хошь накинь.

      – Накину, – соглашается. Ваня не неслух.

      – Петьке и Гальке там скажи, чтобы те тоже долго не разгуливали. Утром всех рано разбужу. Дел накопилось. И за воротами убраться, после зимы-то, там столько мусору вон обнажилось, трухи одной… возили сено… и шшапы – дрова пилили да кололи.

      – Скажу. Если увижу.

      – Они – не в Киеве, ты будешь не в Москве – столкнётесь где-нибудь, увидишь.

      Вышел Ваня из избы. С крыльца слышно, как мужики в ней разговаривают – захмелели, шумные. Дальше – пуще, потом и на крик перейдут, словно оглохнут. Не от злости – «переберут». Изучено. Старые. Лет по сорок всем, кому и больше. Ваня вырастет, не будет водку пить, громко не будет разговаривать. Уверен. Так и друзья его решили. И поклялись. Не кровью. Зима была – снегом. Сначала станут пионерами, потом – комсомольцами, ну а потом и в армию, конечно. И вместе строить коммунизм, космос осваивать. Работы много.

      Открыл ворота, ступил на мураву – отогрелась та уже на солнце, быстро оживает, чуть лучом её коснётся, – зелёная-зелёная.

      Как глаза у Павлы. Почти что. У Павлы светлее. И за ресницами густыми. Как из засады смотрит на тебя – робеешь. Очень серьёзная вот только – не улыбается.

      Идёт Ваня по улице. Родная. Тут, в своём доме, и родился. Вроде одна и та же, но – зимой, осенью, весной и летом – всегда разная. Вот зацветёт черёмуха, и не узнаешь. Потом вовсю распустятся берёзы. Или всю снегом занесёт. Луговым краем называется. Всех живущих на ней односельчан знает Ваня. Как в лицо, так и по фамилии, по прозвищу и имени, а кого надо, и по отчеству. Допустим – Пётра Лексеич. Коротких. По прозвищу Скворешня. В броднях ходит. Ваня ростом с его бродень, когда тот, бродень, ниже колена не завёрнут. Так, наверное. Глянет – как «молонней сверкнёт». Одно спасение: мальчишек он в упор не замечает – всех бы спалил, в живых бы не оставил. «Пётра – гроза, – как мамка говорит. – Но тока с виду. Так-то безвредный и тихо́й».

      Куры в «лывах» кое-где, под прямым-то солнцем, в высохшей до пыли