Самоцветный быт. Михаил Булгаков

инны. Не учили нас при старом режиме.

      А он отвечает:

      – Дурак! Чего испугался? Это тебе не в наказание, а для пользы. Там тебя просвещать будут, спектакль посмотришь, вот тебе и удовольствие.

      А мы как раз с Пантелеевым из нашей роты нацелились в этот вечер в цирк пойти.

      Я и говорю:

      – А нельзя ли мне, товарищ военком, в цирк увольниться вместо театра?

      А он прищурил глаз и спрашивает:

      – В цирк?.. Это зачем же такое?

      – Да, – говорю, – уж больно занятно… Ученого слона водить будут, и опять же рыжие, французская борьба…

      Помахал он пальцем.

      – Я тебе, – говорит, – покажу слона! Несознательный элемент! Рыжие… рыжие! Сам ты рыжая деревенщина! Слоны-то ученые, а вот вы, горе мое, неученые! Какая тебе польза от цирка? А? А в театре тебя просвещать будут… Мило, хорошо… Ну, одним словом, некогда мне с тобой долго разговаривать… Получай билет, и марш!

      Делать нечего – взял я билетик. Пантелеев, он тоже неграмотный, получил билет, и отправились мы. Купили три стакана семечек и приходим в «Первый советский театр».

      Видим, у загородки, где впускают народ, – столпотворение вавилонское. Валом лезут в театр. И среди наших неграмотных есть и грамотные, и все больше барышни. Одна было и сунулась к контролеру, показывает билет, а тот ее и спрашивает:

      – Позвольте, – говорит, – товарищ мадам, вы грамотная?

      А та сдуру обиделась:

      – Странный вопрос! Конечно, грамотная. Я в гимназии училась!

      – А, – говорит контролер, – в гимназии. Очень приятно. В таком случае позвольте вам пожелать до свидания!

      И забрал у нее билет.

      – На каком основании, – кричит барышня, – как же так?

      – А так, – говорит, – очень просто, потому пускаем только неграмотных.

      – Но я тоже хочу послушать оперу или концерт.

      – Ну, если вы, – говорит, – хотите, так пожалуйте в Кавсоюз. Туда всех ваших грамотных собрали – доктора там, фершала, профессора. Сидят и чай с патокою пьют, потому им сахару не дают, а товарищ Куликовский им романсы поет.

      Так и ушла барышня.

      Ну, а нас с Пантелеевым пропустили беспрепятственно и прямо провели в партер и посадили во второй ряд.

      Сидим.

      Представление еще не начиналось, и потому от скуки по стаканчику семечек сжевали. Посидели мы так часика полтора, наконец стемнело в театре.

      Смотрю, лезет на главное место огороженное какой-то. В шапочке котиковой и в пальто. Усы, бородка с проседью и из себя строгий такой. Влез, сел и первым делом на себя пенсне одел.

      Я и спрашиваю Пантелеева (он хоть и неграмотный, но все знает):

      – Это кто же такой будет?

      А он отвечает:

      – Это дери, – говорит, – жер. Он тут у них самый главный. Серьезный господин!

      – Что ж, – спрашиваю, – почему ж это его напоказ сажают за загородку?

      – А потому, – отвечает, – что он тут у них самый грамотный в опере. Вот его для примеру нам, значит, и выставляют.

      – Так почему ж его задом к нам посадили?

      – А, – говорит, – так ему удобнее оркестром хороводить!..

      А дирижер этот самый развернул перед собой какую-то книгу, посмотрел в нее и махнул белым прутиком, и сейчас же под полом заиграли на скрипках. Жалобно, тоненько, ну прямо плакать хочется.

      Ну, а дирижер этот действительно в грамоте оказался не последний человек, потому два дела сразу делает – и книжку читает, и прутом размахивает. А оркестр нажаривает. Дальше – больше! За скрипками на дудках, а за дудками на барабане. Гром пошел по всему театру. А потом как рявкнет с правой стороны… Я глянул в оркестр и кричу:

      – Пантелеев, а ведь это, побей меня бог, Ломбард, который у нас на пайке в полку!

      А он тоже заглянул и говорит:

      – Он самый и есть! Окромя его, некому так здорово врезать на тромбоне!

      Ну, я обрадовался и кричу:

      – Браво, бис, Ломбард!

      Но только, откуда ни возьмись, милиционер, и сейчас ко мне:

      – Прошу вас, товарищ, тишины не нарушать!

      Ну, замолчали мы.

      А тем временем занавеска раздвинулась, и видим мы на сцене – дым коромыслом! Которые в пиджаках кавалеры, а которые дамы в платьях танцуют, поют. Ну, конечно, и выпивка тут же, и в девятку то же самое.

      Одним словом, старый режим!

      Ну, тут, значит, среди прочих Альфред. Тоже пьет, закусывает.

      И оказывается, братец ты мой, влюблен он в эту самую Травиату. Но только на словах этого не объясняет, а все пением, все пением. Ну, и она ему то же в ответ.

      И выходит так, что не миновать ему жениться на ней, но только есть, оказывается, у этого самого Альфреда папаша, по фамилии Любченко. И вдруг, откуда ни возьмись, во втором действии он и шасть на сцену.

      Роста небольшого,