.

Его словно вела чья-то неведомая рука. Он дарил зрителям нового кумира, и этим кумиром был Антуан. Если бы только тот мог это видеть! Если бы мог присутствовать на собственном début!

      Зал, затаив дыхание, не сводил глаз с преобразившегося за одну ночь «Антуана». Артист был неистощим на выдумки. «Погодите, – бормотал он, – это цветочки. Это только начало, вы присутствуете при рождении Клоуна. Антуан еще не вылупился, не встал на ноги. Ах, вы его не знаете? Ничего, еще узнаете!»

      После первой репризы вокруг Огюста столпилась встревоженная труппа.

      – Опомнись! Ты же погубишь Антуана!!! – хватался за голову директор.

      – Наоборот! Я вылеплю его заново! Терпение, друзья, умоляю, наберитесь терпения! Все будет хорошо!

      – Это уже хорошо, слишком хорошо! Остановись! Иначе Антуану конец!

      На препирательства не было времени. К выходу готовились воздушные гимнасты, и надо было расчистить для них арену.

      Когда вновь объявили клоунов, по залу прокатилась волна оживления. Едва Огюст показался из-за кулис, народ впал в неистовство. Все повскакивали со своих мест, захлопали в ладоши, засвистели… «Антуан! Антуан!» – скандировала публика.

      Обычно Антуан выступал с одним-единственным сольным номером, и эти плоские шутки давным-давно набили оскомину и зрителям, и ему самому. Огюст нередко прикидывал, как бы он сам обыграл ту или иную сценку, что подправил, дабы облагородить это убожество. В такие минуты он казался себе мастером, который доводит до ума наспех намалеванную нерадивым учеником картину… Тут штрих, там мазок, в итоге от оригинала не остается ничего, кроме разве самой темы, и рождается Чудо.

      Огюст шаманил. Терять что ему, что Антуану было нечего, а вдохновение безудержно выплескивалось на холст арены. Отмороженный номер оживал с каждым жестом, гримасой, поворотом головы. Ни одна мелочь не ускользала от внимания Огюста, машинально отмечавшего, на что обратить внимание коллеги, чтобы потом тот сам удерживал свою Жар-птицу. Огюст был одновременно Творцом, Антуаном и при этом оставался собой. А вдали уже маячила еще одна, четвертая ипостась, которой вскоре предстояло обрести более четкие формы. Антуану предстояло стать Великим Лицедеем. Огюст щедро вдыхал жизнь в свое творение, стараясь, однако, не переборщить со слабостями, присущими человеческому существу. Кумиру они ни к чему! Чем больше он об этом думал (удивительно, право, сколько мыслей может одновременно вертеться в голове, пока произносишь слова простенького текста!), тем больше убеждался в правильности своего шага. Клоуна Огюста больше не существовало. Но и новым Антуаном Огюст становиться не собирался. Он хотел прославить настоящего Антуана, чтобы больше никто никогда и не вспомнил об Огюсте.

      На следующий день местные газеты пестрели хвалебными откликами. Огюст с директором (которому он, конечно же, раскрыл свой план, прежде чем отправиться спать) помалкивали, кроме артистов труппы, о болезни клоуна никто не знал, а тот пребывал в счастливом неведении о своем