Любовь Куприна. Максим Александрович Гуреев

Федора Михайловича? – набрался смелость Игнатий Иоахимович.

      – Терпеть не могу.

      – Почему же, позвольте полюбопытствовать?

      – Страдание вовсе не очищает душу, как нас учит господин Достоевский, оно уродует ее, приучает любить уродство, даже наслаждаться им, терпеть собственное ничтожество. А я ненавижу уродство, любезный Игнатий Иоахимович.

      И он сразу вспомнил двух дерущихся в подворотне дворников, и сразу захотел воскликнуть вслед за Еленой Григорьевной – «я тоже не выношу уродства»!, но промолчал, и совершенно неожиданно для себя проговорил каким-то чужим, не своим голосом:

      – А как же жалость к страдающему?

      – К страдающему себе? – голос Елены Григорьевны стал еще глуше, черты лица ее обострились, кончики губ задрожали, и она неожиданно громко, даже вульгарно расхохоталась. Затем встала из-за стола, подошла к книжному шкафу, достала из некого небольшого размера коробку, запечатанную по углам сургучом и протянула ее Игнатию Иоахимовичу.

      – Это вам. А теперь, прощайте, хотя, может быть, встретимся еще когда-нибудь, и вы мне расскажете о предопределении, было бы очень интересно послушать…

      Дверь захлопнулась, и он остался стоять один на лестничной площадке, подсвеченной сквозь окна лестничных маршей слабым мерцающим светом мартовского сияния.

      Все произошло так быстро, почти мгновенно.

      Волнение, налетевшее на Игнатия Иоахимовича как ураган, отступило.

      А в ушах еще звучал смех это странной женщины, лица которой он так и не разглядел, потому что испугался посмотреть ей глаза, в то время как она смотрела на него беспрестанно и бесстыдно.

      Наклоняла при этом голову к левому плечу.

      Щурилась.

      В ней было что-то восточное, а потому тягостное и в то же время завораживающее.

      Ее пальцы двигались, как будто она перебирала клавиши фортепьяно, а руки совершали плавные движения в такт воображаемой мелодии.

      Игнатий Иоахимович держал в руках небольшого размера коробку, обклеенную почтовой бумагой и запечатанную по углам сургучом.

      Он держал бомбу.

      Переходя на обратном пути Старо-Невский, обратил внимание на афишу, в верхней части которой были крупно выведено указание года – 1881.

      «Скорее всего, это была какая-то театральная антреприза или концерт известной певицы», – пронеслось в голове. Не останавливаясь, прошел мимо, но, дойдя до Лиговки, его вдруг осенило – бесконечность слева направо и справа налево. Это и есть третий навык, по мысли Якоба Арминия, навык постижения смысла цифр, последовательное расположения которых содержит в себе некий тайный иероглиф, раскрыть значение которого может лишь посвященный.

      Единица – символ начала.

      Восьмерка – символ бесконечности.

      Бесконечность, возвращающаяся к своему началу.

      Повторение одного и того же, чему означено начало, но не поставлен конец.

      Значит, сегодня произойдет то, что откроет новую бесконечность, и никто не сможет ее остановить, пока не исчерпается