Батманы по-русски. Галина Аркадьевна Кораблева

Анфиса всю жизнь отдала колхозу, полностью, без остатка. Работала на ферме и холила своих коров, как родных. Все, что бы она ни делала, делала страстно, от души, с полной отдачей. Даже коровники она чистила настолько увлеченно и самоотверженно, что люди диву давались.

      – Да разве можно чистить коровники с таким остервенением и усердием. Да я зубы свои так не чищу,– удивлялась молодая доярка Нина.

      – Думаешь, Анфиска, памятник тебе поставят на площади у сельсовета? Баба с лопатой? – спрашивал тракторист Федька, пьяница и бездельник.

      А у бабы Анфиски не было других увлечений. А впрочем, было одно. Любила петь. И пела, когда коровники чистила, и когда дома морковь сажала, всюду. Плакала долго, когда в восемьдесят лет отправили ее с фермы на заслуженный отдых. Только песня и спасла, народная, жалостливая. Нет ни семьи, ни детей, вот, и пой себе вслух. Ходит по избе и поет, а песни такие старинные, видимо от матери или от бабки еще слышала.

      – Ой, ты, дружка мой, сокыл-селезонь, – пела Анфиса, вспоминая любимого, наверное.

      На свадьбы ходила, приглашали. Споет обязательно, а голос такой звонкий, редкий голос. И на похороны непременно приходилось идти, много в деревне старичков и старух ушло в мир иной. Взяли уж за традицию, что Анфиса поет на поминках жалобную заупокойную «У церкви стояла кырета». На поминках ее городские журналисты и заприметили, видят, бабка уникальная, глубоко чувствует все страдания песни, слезой обливается, а сама маленькая, сухонькая, морщинистая, но чудо как хороша. С трудом уговорили ее записать видео. Только ради колхоза, которого уж давно нет, ради ее коров и памяти первого председателя Петра Самсоновича, земля ему пухом. Разрешила. Натащили в дом всякой всячины: прялки, полотенца вышитые, рубахи, гусли откуда-то приволокли.

      Только пой, бабка. Ну и стала петь Анфиса жалобную свою песню, как зашлась она в страданиях, все обалдели, почувствовали, что Русь-матушка запела. А она, сидя на полу в лапоточках, в цветном сарафане и чепце на голове, пела с таким усердием, как будто чистила коровник, выводила медленно, распевно, тягуче:

      – Ах, боже мой, что делаит привычка, ой, боже мой, что делаит любовь!

      Любовь большая у нее в жизни была, только Семен променял ее на другую, не вернулся с войны в родную деревню. Вот всю силу этой любви она и вложила в свою песню:

      – А помню я, как мы с тобой встречалис

      Среди кюстов сырэни и палей!

      Слеза наворачивалась на голубые выцветшие глаза певицы, она смахивала ее рукавом, и руки ее взлетали в стороны, сидела она на полу, как голубка в лаптях и выводила:

      – Тепер уж все, забудь миня, забудь!

      Песня была длинная, и, заметив, что публике это все страшно нравится, Анфиса повторяла и повторяла последний куплет про предательство и расставание, и каждый раз заламывала руки по-разному, и все смотрели заворожено на этот фокус, как будто секрет песни был в руках. Певица-фольклористка все записывала, чтобы повторить.

      Столичный продюсер звал ее на Евровидение, говорил,