Дни. Россия в революции 1917. С предисловием Николая Старикова. Василий Шульгин

чинили всякие другие издевательства. Какой-то рыжий студент-еврей, пробив головой портрет царствующего императора, носил на себе пробитое полотно, исступленно крича:

      – Теперь я – царь!

* * *

      Но конная часть в стороне от думы все еще стояла неподвижная и безучастная. Офицеры все еще не поняли.

      Но и они поняли, когда по ним открыли огонь из окон думы и с ее подъездов.

      Тогда, наконец, до той поры неподвижные серые встрепенулись. Дав несколько залпов по зданию думы, они ринулись вперед.

      Толпа в ужасе бежала. Все перепуталось – революционеры и мирные жители, русские и евреи. Все бежали в панике, и через полчаса Крещатик был очищен от всяких демонстраций. «Поручики», разбуженные выстрелами из летаргии, в которую погрузил их манифест с «конституцией», исполняли свои обязанности…

* * *

      Приблизительно такие сцены разыгрались в некoтoрых других частях города. Все это можно свести в следующий бюллетень:

      Утром: праздничное настроение – буйное у евреев, – по «высочайшему повелению» – у русских; войска – в недоумении.

      Днем: революционные выступления: речи, призывы, символические действия, уничтожение царских портретов, войска – в бездействии.

      К сумеркам: нападение революционеров на войска, пробуждение войск, залпы и бегство [5].

* * *

      У нас, на Караваевской, с наступлением темноты стало жутче. Наборщики еще набирали, но очень тряслись. Они делали теперь так: тушили электричество, когда подходила толпа, и высылали сказать, что работа прекращена. Когда толпа уходила, они зажигали снова и работали до нового нашествия. Но становилось все трудней.

* * *

      Я время от времени выходил на улицу. Было темно, тепло и влажно. Как будто улицы опустели, но чувствовался больной, встревоженный пульс города.

* * *

      Однажды, когда я вернулся, меня встретила во дворе группа наборщиков.

      Они, видимо, были взволнованы. Я понял, что они только что вышли от Д. И.

      – Невозможно, Василий Витальевич, мы бы сами хотели, да никак. Эти проклятые у нас были.

      – Кто?

      – Да от забастовщиков, от «комитета». Грозятся: «Вы тут под охраной работаете, так мы ваши семьи вырежем!» Ну, что же тут делать?! Мы сказали Дмитрию Ивановичу: хотим работать и никаких этих «требований» не предъявляем, – но боимся…

      – А он что?

      – А он так нам сказал, что, верите, Василий Витальевич, сердце перевернулось. Никаких сердитых слов, а только сказал: «Прошу вас не для себя, а для нас самих и для России…» Нельзя уступать!.. Если им сейчас уступить, они все погубят, и будете сами без куска хлеба, и Россия будет такая же!.. И правда, так будет… И знаем и понимаем… Но не смеем, – боимся… за семьи… Что делать?…

      Мне странно было видеть эти с детства совершенно по-иному знакомые лица такими разволнованными и такими душевными.

      Все они толпились вокруг меня в полутьме плохо освещенного двора и рассказывали мне перебивающимися голосами. Я понял, что эти люди искренно хотели бы «не уступить»,