Бабы, или Ковидная осень. Полина Елизарова

а когда батарейка в часах подыхала, она, кажется, была единственной, кто сообщал об этом завхозу.

      Была половина одиннадцатого.

      Ей давно уже нужно было позвонить сыну, проверить, дома ли он, и для проформы поинтересоваться, сделал ли он уроки.

      Сына Катя не любила.

      Возможно потому, что так и не сумела раскрыть в себе полноценную женщину.

      «Женщина должна быть скромной и в ожидании», – частенько говорила Кате мать. На ее полном, вульгарно подкрашенном, с лоснящимися щеками и носом лице не отражалось ни одной понятной эмоции.

      Как-то раз, когда Кате было пятнадцать, мать, осуждая разбитную Катину одноклассницу, девчонку из соседнего подъезда, сказала эту фразу при отце.

      К тому моменту он был уже пьян.

      – Так это женщина, а не кухаркин выблядок! – хохотнул он, нетерпеливо теребя в руках граненую рюмку, а затем окатил дочь оценивающим взглядом:

      – А Катька-то у нас вообще какой-то гирмофрандит!

      – Гермафродит, – поправила Катя и, схватив со стола свою чашку, поспешила выйти из кухни.

      – Сам ебется, сам родит! – загоготал вслед отец.

      Мать, в то время еще любившая пропустить с ним вечерком пару-тройку стопочек, рассмеялась следом.

      К своим материнским обязанностям Катя относилась со всей ответственностью, ведь разделить эту ответственность ей было не с кем.

      Когда она вынашивала Борьку, отец, не дождавшись внука, скоропостижно умер от инсульта.

      Бухал он всегда и немного сбавил обороты лишь в последние годы жизни, из-за начавшихся проблем с сосудами.

      Мать же, сколько Катя помнила, то до синяков – своих или отцовых – ругалась с ним, то постоянно от чего-то лечилась – мочой, травками, иголками, пока не «долечилась» до нетяжелой, но все же онкологии.

      Похоронив мужа, мать носилась со своей болезнью как с желанным младенцем.

      Между курсами предписанных таблеток все так же баловалась травками, настойками гриба и ощелачиванием организма.

      Помогала мать только в первый год, по вечерам после работы, а как только Борька пошел и хлопот с ним прибавилось, вышла на пенсию и уехала

      в деревню во Владимирской области, откуда была родом. В город мать приезжала только на плановый осмотр к врачу.

      Собственные болячки и несколько соток перед ветхим домом, с яблонями и картошкой, были для нее несопоставимо важнее, чем Катя с ее довеском.

      Отец ребенка – веселый коренастый экспедитор – испарился из Катиного поля зрения сразу, едва узнал от дворовых ребят, что дура-Катька умудрилась от него залететь.

      Ей было семнадцать, ему – двадцать два.

      Познакомились они в шумном и всегда пьяном вечернем дворе трех хрущевок, включая Катину, уже бог знает сколько лет назад намеченных под снос.

      Он был «залетным», появлявшимся в дворовой тусовке лишь время от времени; Катин одноклассник, живший в доме напротив, приходился ему двоюродным или троюродным братом. Одноклассника, мелкого барыгу, попавшего