Конкурс. Надежда Александровна Белякова

на волнующие их темы, возникали стихийно, но главное, что возникали. А реже или чаще – все равно! Главное, что они были! Так что дела шли хорошо. И новое лицо юного капитализма широко и приветливо улыбалось. Правда, до своей книги – сборника стихов – руки как-то не доходили.

      И так Йёльс жил и работал в своей же бывшей коммуналке, расселенной и превращенной его стараниями в престижную квартиру с евроремонтом в элитном районе Москвы, которая радовала его. Была любима им все прошедшие и в эти годы.

      И теперь Йёльс и все, что было пережито в этих стенах, остались один на один. Он точно хранил этому миру особую верность, потому что в его стенах было то, что было главным в его жизни, невозвратным, ушедшим, отнятым навсегда, но само место действия он охранял от перемен. И сберег это, несмотря ни на что!

      В тот вечер его подруга, очаровательная женщина лет на тридцать моложе его, осталась ночевать у себя дома. И Йёльс, расхаживая по комнатам с современным интерьером в прежних стенах бывшей совковой коммуналки, по привычке старого холостяка рассуждал вслух, прихлебывая остывший чай из любимой кружки, о прочитанном у соучастников конкурса «Триллер»:

      – Эх! Ребятки! Ха-ха! Триллер?! Хм! Молодые! Думают, что триллер – это непременно перестрелка, поножовщина, ужасы застенков в тусклом освещении. Ну, насчет тусклого освещения – пожалуй, я согласен. Но вы бы вкусили ада совковой коммуналки! Вот это был бы триллер! А напишу-ка я сам об этом! А что? И напишу! – подбадривал Йёльс сам себя, словно уговаривая себя сесть за работу.

      Начал с того, что сел в любимое кресло и, повернувшись к выключенному компьютеру, уставился в незашторенное, все дальше уплывая в свои воспоминания. Пушистый снег за окном сыпался с небес все быстрее и быстрее. Пока не превратился в сплошную туманную белизну перед его глазами. Потом эта все обволакивающая белизна превратилась в белый лист А4, заправленный в старенький «Ундервудъ» бабушки Йёльса. И это нисколько его не удивило. Потому что даже во сне он догадался, что заснул.

      Йёльсу снился бабушкин «Ундервудъ» с заправленным белым листом, на котором сверкали солнечные зайчики Одессы лета 1920 года. «Ундервудъ» с Ъ в конце названия, стоявший на плетеном столике, всегда манил маленького Йёльса. И сейчас, торопливо, в ожидании бабушкиного оклика из гостиной, он поглаживал эту самую заветную и желанную, но строго запрещенную для него, малыша, игрушку. Из круглых в металлических ободках клавиш, похожих на кнопки, буквы поблескивали на солнце. А некоторые из букв прямо у него на глазах прорастали навстречу его счастливой детской улыбке незабудками. Из букв К, О, М, М, У, Н, А, Л, К, А эти голубенькие незабудки с удивлением всматривались в маленького голубоглазого, как и они сами, Йёльса, в синей бархатной расшитой узорами тюбетейке, без которой мама и бабушка не разрешали выходить играть во двор на летний одесский солнцепек, и в полосатой крахмальной рубашечке с отложным воротничком, подхваченным синим шелковым бантиком. Вечно развязывающимся