Обнажение чувств. Сергей Алексеев

всякие истории, в том числе, и страшные – про синюю руку, про отрезанную голову пирата, которая залетает в окно, чтобы сожрать тех детей, кто не спит. Это чтобы он не прислушивался к скрипу внизу и не подглядывал за родителями. Для Сударева все эти россказни вызывали смех, он и не такое слышал – про умервщленных детей монахинь, которые выходят ночью из подполий и ищут своих матерей, про змей, что вползают в рот тому, кто храпит. Однако слушал Лиду и робко, будто невзначай, к ней прижимался, чувствуя тепло, умиротворяющее и потрясающее его бесприютную душу. К тому же на улице начиналась гроза, засверкало, ветер загремел крышей, потом на нее обвалился ледяной град и холод ворвался на чердак. Сестрица прижалась плотнее и укрыла их обоих с головой. В эту минуту не было на свете выше блаженства, испытывать это радостное и трепетное тепло, его никогда и никто не грел своим телом. И не сказки, а этот умиротворяющий поток вызывал блаженство и полусон, в котором хочется быть бесконечно долго.

      И одновременно Сударев чувствовал, что сестрице тоже хорошо, возникает телесная, непорочная близость тел. Они оба еще не понимали, что в это время роднились, становились братом и сестрой, наращивая таким образом сближающие родственные привязанности. А гром между тем колотил по крыше и синий свет молний почти не гас на чердаке. Лида грозы не боялась, наоборот, восторгалась ударами грома, ее рыжая копна волос встала дыбом, и глаза засветились зеленым, как у кошки в темноте. Она все сильнее притискивала к себе Сударева, вселяя неведомое чувство защищенности, покровительства, и он так проникся ее старанием, что непроизвольно заплакал от счастья. Но молча, как и положено приютскому пацану. Лида сначала не заметила этого, потому как в семье было принято реветь в голос и долго, и когда ощутила слезы на его лице, забыла про сказку и принялась вытирать их ладошкой и шептать на ухо утешительные слова, будто общалась с младшими сестренками. А Сударев от ее щекочущего шепота и вовсе расслабился, начал всхлипывать, содрогаясь всем телом, и никак этого удержать не мог. Сестрица не подсмеивалась, не задиралась, вздыхая глубоко, по-женски, а потом в ней и вовсе пробудилась мать, наверное, спонтанно, под действием чувств и впервые в жизни.

      – Хочешь, титю дам. – шепотом предложила она.

      Лида подражала своей матери, не дожидаясь ответа, сжала чуть только оформившуюся грудь и вложила сосок в рот Подкидыша.

      Потом Сударев часто вспоминал этот миг, и в разное время, при этом то стыдясь его, то наливаясь неким торжеством. Но взрослея, утвердился в мысли, что это был момент, когда он прикоснулся к таинству Вселенной и стал полноценным человеком. Тогда он не просто взял затвердевший сосок сестрицы – впился в него, как голодный младенец, хотя прежде никогда не знал женской груди и не испытывал к ней тяги. И ощутил незнаемый вкус материнского молока! Свершилось невероятное, невозможное с точки зрения физиологии, но Сударев готов был поклясться, что молоко у Лиды в тот миг появилось. Откуда бы он узнал его вкус? Пусть всего малый глоток или вовсе наперсток, но было, потому как через некоторое