Картахена. Лена Элтанг

конца, положил трубку и обернулся ко мне:

      – Проверять не пришлось, мы сразу получили ответ. Так и быть, я прощу тебе испорченную сиесту. И не появляйся здесь, пока тебе в голову не придет что-нибудь более убедительное.

      – Что он вам сказал?

      – На вот возьми, – он взял гарроту двумя пальцами и протянул ее мне, – верни ее хозяину. Платок я оставляю в качестве штрафа. У Джузеппино вечно не хватает чистого платка в кармане. Верно, сержант?

      – Что такого веселого он вам сказал? – Я убрала руки за спину. – И вообще, почему вы верите объяснению пианиста? И с какой стати объяснение было у него наготове?

      – Потому что это его железки. – Комиссар опустил улику в карман моего платья. – Он попросил Риттера купить их в городе, потому что сам не выберется туда до воскресенья. Позавчера он дал ему тридцать монет, а Риттер привез заказ из магазина, но еще не успел передать.

      – Из магазина?

      – Из магазина Сталоцци возле рынка, он торгует старыми роялями и всякой прилагающейся к ним дребеденью. Это рояльные струны, девочка. Новенькие рояльные струны. На них играют музыку. Отправляйся работать и не шарь больше по чужим ящикам. Посади ее на автобус, Джузеппино.

* * *

      – «Бриатико» должен быть разрушен! – сказал Садовник, когда, забежав к нему утром, я упомянула о новых слухах. – Его продадут, снесут, и больше никто не увидит чудовищной стеклянной змеи, порожденной сном разума.

      – Я думала, вам здесь нравится. – Я поставила поднос на его трехногий письменный стол: – Выпейте чаю, я стащила в кухне два свежих эклера и варенье.

      – Единственное, что мне здесь нравилось, это тишина, – сказал он мрачно. – Этот тосканец собирается сдавать западное крыло туристам и непременно разведет здесь бардак. Реальность рушится не из-за времени или пожара, а из-за древоточцев. Так вот, тосканец и есть настоящий древоточец реальности. Это у него на лице написано.

      – Стыдно признаться, я ни разу не посмотрела ему в лицо. Я здесь вообще никому не смотрю в лицо, только старикам, когда разношу таблетки, – чтобы они не выплевывали, а глотали, как положено.

      – Во-первых, ты смотришь в мое лицо! Во-вторых, вовсе не стыдно. Мы вообще не замечаем людей, а если замечаем, то подгоняем их к своей жизни, как подгоняют раму для старого зеркала. – Он допил чай и поставил пустую чашку на поднос. – Наше отражение – вот что важно.

      Его отражение и впрямь было важно, я сама готова была стать его отражением. Никакой особой красоты в Садовнике не было: впалые щеки, волосы мягкие, как полоса морской шелухи на пляже, брови, будто перышком подрисованные. Лицо казалось бы слабым, если бы не глаза – пасмурные, злые, с брызгами светлой охры вокруг зрачка. Когда я первый раз встретилась с ним взглядом, мне почудилось, что он старше меня лет на двадцать. А теперь кажется, что моложе года на два.

      Садовник вышел из комнаты с подносом, он не терпит грязной посуды и всегда выносит ее в буфетную на третьем этаже, эту привычку я уже изучила. Я наблюдаю за ним так же внимательно,