На краю бездны. С. Дж. Уотсон

сдалась и заглушила мотор. Воцарилась тишина, торфяники проглотили меня, не жуя. В помятом салоне было тесно и не хватало воздуха, я заставляла себя дышать.

      Ну почему именно здесь? Ближайший городок остался во многих милях позади, до следующего, куда я направлялась, еще ехать и ехать. За последние полчаса я не встретила на дороге ни одной машины, и телефон тут наверняка тоже не ловит, можно даже не проверять.

      Я попыталась найти в ситуации хоть один плюс: я не ранена. Оглушена, но жива. Костяшки пальцев, сжимавших руль, побелели до полной бескровности, кожу щипало от холода. Нужно что-то делать. Пешком дойти невозможно, но и сидеть здесь до скончания веков тоже нельзя. К тому же то, из-за чего я улетела с дороги, никуда не делось.

      Камера лежала на пассажирском сиденье, и я инстинктивно к ней потянулась – я же ехала снимать фильм. Я собралась с духом и открыла дверцу машины. В нос ударил густой запах разложения. К горлу подкатила тошнота, но я усилием воли подавила ее. Мне доводилось чувствовать вонь и похуже – или как минимум столь же отвратительную. К примеру, во время съемок моего первого фильма «Черная зима». Я тогда ночевала на помойке. Жила среди смрада протухшей еды, открытых ран и гнойных нарывов, одежды, которую не снимали так долго, что она вросла в гниющую плоть, вместо того чтобы ее защитить. По сравнению с этим здесь сущая ерунда, всего лишь мертвое животное, истекшее кровью в грязном снегу.

      Времени даром я не теряла – включила камеру и принялась снимать. И мгновенно успокоилась. Теперь появилась цель. Меня охватила особая отстраненность, которая уже успела стать привычной с тех пор, как я впервые заметила ее. Она появилась, когда я жила на улице вместе с девочками, снимая их для «Черной зимы». Я становлюсь невидимым наблюдателем. Могу переключаться между крупными и мелкими планами, на ходу перестраивать кадр, но все это художественные решения. Я всего лишь бесстрастный регистратор, а не действующее лицо. Меня вообще нет.

      Это была овца со слипшейся грязной шерстью. Что-то темное и желеобразное – судя по всему, кровь, хотя в тусклом свете она показалась машинным маслом – пятнало верхнюю четверть ее туши. Я присела, чтобы она попала в кадр вместе с узкой полоской горизонта на заднем плане и звездным небом сверху. Под таким углом стало видно, что шея у нее свернута, а морда перепачкана черным. Из разодранных губ на лед сочилась розоватая сукровица; глаза напоминали два стеклянных шарика. Я начала дрожать, ведя камеру вниз вдоль брюха несчастного животного к источнику отвратительной вони: рваной ране в боку, из которой вываливались темные дымящиеся внутренности. Когда я наехала на овцу, она, скорее всего, уже была мертва, но у меня все равно мелькнула смутная мысль, не из-за меня ли отверзлась рана, не я ли совершила над беднягой это самое последнее чудовищное надругательство.

      Я продолжала снимать, но моя защита трещала по швам. Я вновь вернулась в суровую реальность. Машина превратилась в гору металлолома, дорога обледенела, и я понимала, что маршрут скоро может