Лютая зима. Дэн Симмонс

проката лимузинов в Западном Нью-Йорке – и, под внимательным присмотром Мики Ки, самого квалифицированного убийцы из всех, какие имелись у Гонзаги, проехали по мосту и через различные контрольно-пропускные пункты в крепость Гранд-Айленд. Когда их привозили в крепость, другие прихвостни Эмилио обыскивали их, проверяли, нет ли у кого-то чего-нибудь лишнего, скажем, маленького магнитофончика. После этого «мальчиков» оставляли в вестибюле без окон, а Анжелину вели в одну из многочисленных комнат старинного здания, как будто она была военнопленной, каковой, если посмотреть на вещи реально, и являлась на самом деле.

      В войне, конечно, Анжелина была нисколько не виновата – в течение последних шести лет она не оказывала никакого влияния на семейный бизнес. Все это явилось результатом чрезмерно хитрых махинаций, которые вел ее сидевший за решеткой в Аттике брат Стивен, стремясь получить контроль над семейным бизнесом.

      Расчистка территории, которую инспирировал Стиви – Анжелина знала, что при этом были убраны ее двуличная сестра и бесполезный отец (хотя Стиви не догадывался, что ей это известно), – привела, помимо всего прочего, к тому, что Гонзага вложил в бизнес Семьи Фарино порядка миллиона долларов. Бoльшая часть этих денег перешла к наемному убийце, известному под кличкой Датчанин, который, наподобие Гамлета, сыграл последний акт для самого дона, Софии и продажных подручных главы Семьи, разделавшись со всеми одним махом. На деньги Гонзаги был куплен своеобразный мир между семействами – или по крайней мере перемирие со Стиви и оставшимися в живых членами Семьи Фарино, – но это также означало, что негласный контроль над семейством Фарино находился в настоящее время в руках их извечных врагов. Когда Анжелина думала о том, что жирная, с рыбьей харей, пухлыми щеками, оттопыренными губами потная геморроидальная свинья Эмилио Гонзага определяет судьбу Семьи Фарино, ей хотелось голыми руками оторвать у обоих – и у этого ублюдка, и у собственного брата – головы и помочиться на их кровоточащие шеи.

      – Рад снова видеть вас, Анжелина, – сказал Эмилио Гонзага, демонстрируя свои пожелтевшие от сигар, которые он все время курил, свиные зубы. Он, несомненно, считал этот оскал любезной, соблазнительной улыбкой.

      – И мне очень приятно встретиться с вами, Эмилио, – ответила Анжелина с застенчивой, скромной полуулыбкой (она позаимствовала ее у монахини-кармелитки, с которой частенько выпивала в Риме). Если бы они с Эмилио были в этот момент наедине, если бы рядом не было телохранителей Гонзаги, в первую очередь, чрезвычайно опасного Мики Ки, она с огромным удовольствием отстрелила бы жирному дону яички. По одному.

      – Надеюсь, что сейчас еще не слишком рано для ленча, – сказал Эмилио, провожая ее в столовую, облицованную темными панелями, с потемневшими потолочными балками и без окон. При взгляде на обстановку казалось, что ее могла подобрать Лукреция Борджиа[15] на закате своих дней. – Немного перекусим, – предложил Эмилио, указывая величественным жестом на стол и

15

Борджиа, Лукреция (1480–1519) – дочь и сестра прославившихся своей жестокой и безнравственной политикой Родриго Борджиа, ставшего папой Александром VI, и Чезаре Борджиа, пытавшегося сделаться единоличным правителем всей Италии. Будучи в молодости орудием преступных родственников, под старость Лукреция отдалилась от них и вела более скромный образ жизни, окруженная блестящим двором художников, ученых и поэтов. Легенды говорят о ней как о жестокой отравительнице.