шутками, он знал, что в классе надо мной смеются. Но этот охранник явно не в настроении – ещё бы, после такого-то дня! Вы, беззвучно сказала я ему – пусть и дверь между нами, но всё-таки собеседник, − вы должны радоваться – приёмная кампания закончилась. Охраннику плевать на меня. Как и всему миру. Асфальт под ногами мокрый после дождя, а я и не заметила, когда он прошёл, была на таком нервяке. Испарения повсюду. Это земля горит под ногами, я почему-то тоже промокла до нитки. Господи! Неужели я бежала под ливнем и забыла это? Я схожу с ума? Ах да. В автобусе по окнам текло… Я с ненавистью вперилась в охранника за стеклом двери. Когда сильно злюсь, я вижу людей в старости. Особенность у меня такая, а может быть просто воображение. И вот за стеклом двери на меня смотрит старик, ужасно красный, до бордового, безобразно толстый, с редкими длинными волосьями вокруг лысины… Вот что тебя ждёт, − злорадно подумала я. Мне показалось, что старик ответно злорадствует, шепчет беззубыми челюстями − «ты не успела переложить подлинник!». Если он не новичок, такие картины он, уверена, наблюдал не раз. Я смотрела на старика, а он на меня. Полегоньку-помаленьку дверь открывалась; сизо-задрипанное здание выплёвывало служащих. Из двери выползали старики и старухи, шаркающие, с палочками, волочащие ногу, но попадались и вполне себе здоровые морщинисто-высушенные человеческие особи. Я смотрела на них без эмоций, не пугаясь, хотя впервые видела в старости одновременно так много людей. Старики проковыляли мимо меня, кто-то с кем-то беседовал молодыми звонкими голосами; проходя мимо меня, принимали нарочито безмятежный спокойный вид, – вроде они ничего не понимали. Никто не собирался мне сочувствовать. Опоздавший абитуриент второй волны – привычное зрелище неизбежно-неотвратимая участь любой приёмной комиссии. Нигде не любят тех, кто суетится, выжидает, бегает туда-сюда, носится от универа к универу в последние два часа второй волны. Я сидела дальше. Темнело. Краснолиций обрюзгший дед соизволил выйти на перекур. Он достал сигаретку из пачки неизвестной мне марки (а у меня дед коллекционировал пачки, и бабушка курит).
− Идите домой.
Без обращения, без эмоций вообще. Два сухих скучных нераскрашенных эмоциями нейтральных слова, завуалированное «пошла вон». Что ж: мне не привыкать.
− Да, да иду, − сказала я с заискивающей издёвкой. – А вы идите ко врачу.
− Чтээ?
− Не пройдёт и тридцати лет, как у вас обнаружат диабет, вы станете красным жирным и лысым, у вас не будет денег на паркмахерскую даже эконом-класса, редкие сальные волосья будет трепать ветер. Следите за образом жизни. Не ешьте сладкое, не пейте пиво.
Уф. Всё. Мне полегчало. Я редко кому рассказываю о его будущем, о его старости, то есть охранник был первым, кому я что-то сообщила. Я скрываю способность видеть людей в старости. Под неоновым светом фонаря его снова молодое почти детское лицо светилось неприязнью и плохо скрываемым животным испугом, а сигарета выскользнула изо рта и шлёпнулась на асфальт,
