Липовая жена. Дина Рубина

Хороший брат, качественный. Ленинский стипендиат. Не то что я. У меня по литературе тройка. Кажется, я опять начала… Ну, я пошла!

      – А отец хороший?

      – Еще лучше брата. Он художник-декоратор в театре. Хороший художник и отец хороший, вот только жениться вздумал.

      – Ну и пускай…

      – Не пущу!

      – А ты злюка! – Он засмеялся.

      – Ну, я пошла?

      И тут случилась первая неожиданная вещь.

      – А можно я буду звонить тебе, когда мне будет не слишком весело? – спросил он небрежно, прищурившись.

      И тут случилась вторая неожиданная вещь.

      – Нет, – сказала я. – Лучше я позвоню вам, когда мне будет не слишком грустно…

      Сегодня вечером папа уходил. Мы в первый раз оставались вдвоем.

      Он щеткой чистил в коридоре туфли, а мы торчали тут же: я сидела на табуретке, а Максим стоял, прислонившись к косяку, – и молча следили за его движениями.

      Папа был веселым и бодрым – во всяком случае, казался таким. Он рассказал нам два анекдота, а я в это время думала, что вот он уходит, а вещи его пока остаются, но потом он их, конечно, будет постепенно уносить, как это у людей делается.

      Не унесет только мамин портрет со стены, его любимый портрет, где мама нарисована фломастером, вполоборота, как бы оглянувшись, с длинной сигаретой в длинных пальцах. Этот портрет нарисовала мамина приятельница – журналистка тетя Роза. У нее была кошка, которая начинала плакать, услышав песню «Синий скромный платочек». Да что это я – была! Есть. И кошка есть, и тетя Роза есть…

      Сегодня папа уходил.

      Он, конечно, будет часто приходить и звонить, но никогда больше не зайдет поздно вечером в нашу комнату, чтобы поправить одеяла на своих дылдах.

      Сегодня папа уходил к женщине, которую он любит.

      Он дочистил туфли, снял сетку с гвоздя и весело сказал:

      – Ну, пока, пацаны! Завтра позвоню.

      – Ну, давай! – в тон ему бодро сказал Максим и открыл дверь.

      На лестничной площадке папа еще раз приветственно помахал рукой.

      Когда захлопнулась дверь, я заорала. Признаться, я с нетерпением ждала этого момента, чтобы нареветься за милую душу. Я плакала взахлеб, сладко, горько, с подвываниями, как плачут маленькие дети. Максим с силой прижимал мое лицо к своей фланелевой рубашке, так что трудно было дышать, без конца гладил меня по голове и тихо, торопливо повторял:

      – Ну все, все… Ну хватит, хватит… – Он боялся, что отец еще не вышел из подъезда и может услышать мой концерт.

      Я замолчала, и мы долго слонялись по комнатам, не зная, за что взяться. В животе у меня ныло.

      Так мы дотянули до одиннадцати. Потом Максим постелил мне в отцовской мастерской, что означало вступление в права хозяйки комнаты, загнал меня в постель, погасил свет и вышел.

      Надо было чем-то заняться. Я решила поразмышлять обо всем этом. Заложила руки за голову, закрыла глаза и приготовилась. Но сегодня у меня ни черта не получалось, все как-то разваливалось, как большое белое пузо той снежной бабы,