Ничья на карусели. Харуки Мураками

принцип, движение. Движение. Какая разница, ехать куда-то или возвращаться. Какая, в сущности, разница. Разверзшаяся в гигантской стене черная дыра. Вход и выход.

      Мужчина смотрит в темноту. Губы пересохли – похоже, ему страшно хочется курить. Но сигареты почему-то далеко, вне пределов его досягаемости. Скулы торчат. Подбородок заострен. Это враждебная заостренность. На подбородке, словно шрам, пролегла узкая тень. Тень-отголосок безмолвной битвы в невидимом мире. Край шрама скрыт белым шарфом.

      – В итоге я отдала сто двадцать долларов и купила картину для себя. Сто двадцать долларов – совсем недорого за картину, но для меня в то время это была чувствительная сумма. Я была беременна, муж потерял работу. Актер на внебродвейских подмостках[2], он и раньше не много зарабатывал. Основной доход лежал на мне.

      На этом она прервала рассказ и, пригубив вино, углубилась в воспоминания.

      – Вам понравилась картина? – спросил я.

      – Картина мне не понравилась, – ответила она, – уровень, как я уже говорила, был любительским – ни хорошо, ни плохо. Мне понравился изображенный на ней молодой мужчина. Я купила картину только ради того, чтобы любоваться им. Чех страшно обрадовался признанию его работы, а немец, кажется, удивился. Думаю, он так ничего и не понял. Не понял истинной причины покупки.

      Рождественская кассета щелкнула и закончилась, наступила глубокая тишина. Она разгладила на коленях твидовую юбку.

      – Мне было двадцать девять лет. Закат юности, как принято говорить. Я приехала в Америку, чтобы стать художницей, но не стала ею. Мои глаза оказались талантливее рук. Создать что-либо своими руками было мне не под силу. А мужчина с картины… почему-то он показался мне частью моей собственной потерянной жизни. Дома я повесила картину на стену и день за днем смотрела на нее. Каждый взгляд на мужчину с картины давал мне осознание величины утраченного мною. Или его мизерности… Муж часто насмехался надо мной, говоря, что я влюблена в мужчину с картины. Ведь я подолгу смотрела на него. Но муж ошибался. Я испытывала к этому мужчине что-то вроде симпатии. Говоря о симпатии, я имею в виду не сочувствие или сострадание, а некую разделенную на двоих печаль. Вы меня понимаете?

      Я молча кивнул.

      – Я так долго созерцала мужчину в такси, что в какой-то момент он словно стал моим вторым «я». Он понял мои чувства, а я поняла его. Поняла его печаль. Он оказался запертым в такси под названием «заурядность». Ему не выбраться оттуда. Никогда. Никогда. Заурядность усадила-заперла его там, похоронила в клетушке заурядного пейзажа. Вам не кажется это печальным?

      Помолчав, она продолжила:

      – Вот такая история. Это не было художественным восторгом или толчком, отнюдь. Не было и проявлением чувствительности или физиологического потрясения. Вы удовлетворены?

      – Только один вопрос, – сказал я, – картина все еще у вас?

      – Нет, – мгновенно ответила она, – я ее сожгла.

      – Когда это произошло?

      – В

2

Внебродвейские подмостки – внешнее по отношению к Бродвею, не столь блестящее кольцо нью-йоркских театров, малобюджетная экспериментальная постановка, иногда любительская.