Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей. Людмила Улицкая

и поэтам нужно время от времени грозить пальцем”, даже оживился:

      – А вот это мне нравится!

      Подпись под цитатой не просматривалась за грудой сваленных в углу рулонов.

      Я ногой отодвинул ватман. Обнажилось имя автора: Адольф Гитлер.

      Идеологические неприятности были и до того, но тут все стало сразу куда серьезней.

      Выгоняли из комсомола – и не за карты или пьянку, что было бы еще куда ни шло. За политику.

      И бог бы с ним, с этим комсомолом, но по тем временам это означало автоматическое отчисление из университета, отправку в армию с соответствующим досье. Ну и так далее…

      – Ты математик, ты в конце концов найдешь себе работу. А я-то гуманитарий… – тоскливо заглядывал в глаза все тот же председатель студсовета в поисках сочувствия. Это в коридоре, шепотом. А на заседании…

      Странное это чувство – когда именно в твою жилетку норовит поплакать тот самый человек, который в силу особенностей своей натуры или в силу обстоятельств в этот самый момент и ломает как может твою жизнь.

      А тут еще вышли мои стихи, чилийский цикл – и не где-нибудь, в “Новом мире”, с них номер начинался.

      Я получил первый гонорар – большой, кстати.

      Это был шок. Деньги за стихи. Что-то нечисто. И я всё сходу спустил – купил подарки маме, Наташе, остальное пропили.

      И вот тут отчетливо, со звуком Dolby Digital дождя по жестяному отливу за высоким окном, всплывает тот поздний осенний вечер, когда я чаевничал в одном старом московском доме.

      Все тогда читали “Новый мир”, видели эту мою публикацию, и бабушка моей однокурсницы, хозяйка дома, сухонькая интеллигентная старушка, отсидевшая свое в лагерях, с беломориной в зубах, выпустила дым и ласково так мне сказала:

      – Знаете, Женя, по-моему, это хорошие, искренние стихи, и вы там говорите хорошие, искренние вещи про чилийскую трагедию, про концлагеря, но как-то все-таки немного странно писать про тамошние концлагеря, когда есть свои…

      И налила мне крепкого чаю в фамильный костяной фарфор.

      И что-то меня бабахнуло по башке.

      И больше я этот цикл никогда не печатал.

      И левачество вскоре прошло, как диатез.

      страна была нерушима

      постель в вагоне стоила рубль

      если не брать

      проводница смотрела косо

      соседи смотрели косо

      вся страна смотрела косо

      лучше взять

      простыни были всегда сырые

      но всегда были

      матрас доставали откуда-то сверху

      разворачивали на полке

      подушка всегда падала на пол

      сизая в перьях

      но постель всегда стоила рубль

      и везде стоила рубль

      и страна была нерушима

      Полжизни я прожил в стране, утопическая аббревиатура названия которой уже никого не могла ни увлечь, ни обмануть.

      В стране, которая была нерушима и рухнула в одночасье.

      Еще