Бог бабочек. Юлия Пушкарева

ногам,

      В зеркала его, игры, раны – и там уснуть,

      Чтоб увидеть, как он допишет Писанье сам.

      «Ты слаба, глупа, не стоишь такой судьбы,

      Не тебе постичь его замысел и дела.

      Не хватило в прошлом искуснейшей ворожбы –

      А твоей подавно не хватит, ты поняла?

      А теперь испарись, изыди, меня не трожь!

      Он отвергнет тебя сто раз, на сто первый – тьма…

      Ах, бесстыжая! ты – на меня – за нож?!»

      Я узнаю всё – без тебя, без других, сама.

      Я пройду до конца, и если так надо – в ад,

      Причастившись крови во имя священной лжи.

      И предам, и убью. Огонь будет виноват

      В твоей смерти, старуха.

      Не удержишь меня –

      Его,

      Как мой дар,

      Держи.

      Похмелье наливает утро тусклой тяжестью. В нашей вакханалии среди кошек я не так много выпила, но почему-то воспоминания размываются, и я едва помню, как мы поднялись обратно.

      Домой.

      Мысленно называю так твою квартиру – и вздрагиваю, будто позволила себе вслух. Опасливо смотрю на тебя спящего. Нет, не позволила.

      Я точно не имею права так говорить, но думать – страшно и упоительно.

      Встаю пораньше, исполненная фанатичной идеи накормить тебя завтраком. Услышав мой будильник, ты издаёшь протестующее «Ммм!» и отворачиваешься к стене. С улыбкой укрываю тебя пустым пододеяльником – под утро ты опять начал мёрзнуть, – и на цыпочках пробираюсь в ванную. Изучаю себя в зеркале, подсвечивая отражение телефоном (лампочка по-прежнему мертва и холодна); никаких следов, нигде. Пощёчин словно не было, и твоего укуса в шею тоже… Зато ноет всё тело – будто перемолотое и наспех слепленное заново; приятная боль. С такой же болью разрывается кокон.

      Мне нужно время, чтобы осмыслить произошедшее вчера. Очень, очень много времени. Я не ожидала, что ты наградишь меня такими сокровищами – и так быстро; даже с учётом того, что я здесь ненадолго. В этом плане твой уход на работу вполне можно пережить. Останься ты и сегодня рядом – и лава, клокочущая внутри меня, вырвалась бы наружу, навеки оставив под слоем пепла улицы и лавки, бордели и храмы Помпей и Геркуланума.

      Замираю над сковородой со шкворчащей на масле яичницей. Какая странная мысль – точно в эти несколько часов я не буду скучать по тебе… Конечно же, буду. Но ты – пир после голодания, «Сикстинская Мадонна» после долгих лет созерцания безвкусной авангардной мазни. Мне нужно привыкнуть.

      А потом – отвыкать.

      Ну, ещё чего. Ты сейчас собралась думать об этом?

      Злясь на себя, встряхиваю головой. Я давно не обретала такого острого, пьянящего счастья, как в последние пару дней. Не знаю, что дальше.

      Сейчас – всё равно. Самое время поиграть в Скарлетт О’Хара и подумать об этом завтра. Или послезавтра. Или – неважно, когда.

      Разобравшись с яичницей и бутербродами, кончиками пальцев глажу правую, потом левую щёку. Вспоминаю горячую хлёсткость твоих ударов и то, как менялось твоё лицо – текуче, точно краски в калейдоскопе: бесстрастно-отстранённое, жёстко-насмешливое, ликующее, по-хозяйски презрительное… Вчера ты впервые обнажённо, без флёра