Публичное одиночество. Никита Михалков

бы будущим, могло бы стать будущим господина Бурбулиса, если бы не случилось перестройки. Но парадокс заключается в том, что и сегодня он занимает этот кабинет, тот, который мог занять, продолжая развивать мысль марксистско-ленинской философии. Но он занимает его с другой стороны, видимо, потому, что Земля все-таки круглая…

      И сегодня он говорит: «Нас… конечно же, объединяет не чувство безысходности, а чувство победителей над этим, достаточно унизительным руслом – советским, коммунистическим. Богатейшая страна, талантливейший народ оказались в тупике мировой истории, понеся при этом конечно же плату за все человечество».

      Ну и как вам это?! (V, 1)

      В

      ВЕРА (1991)

      Интервьюер: А Вы сами верующий человек?

      Да. Я православный христианин. Плохой, к сожалению…

      Не соблюдаете обряды?

      Нет, я стараюсь соблюдать пост, но все равно я неграмотен в этом смысле, как и огромное количество людей.

      Меня интересует, не приходится ли Вам преодолевать какое-то внутреннее препятствие для того, чтобы, скажем, перекреститься в церкви?

      Абсолютно нет. Меня это смущало, когда обо мне говорили как о сыне Героя Соцтруда поэта Михалкова. Или как о начинающем артисте. Дескать, он в церковь ходит…

      Но вот, скажем, сейчас я почти полгода жил в Париже и чуть ли не каждое воскресенье ходил в православную церковь. Самое печальное, кстати говоря, это когда люди теряют ощущение того, где они находятся. Когда у тебя просят в церкви автограф – это просто немыслимо, это означает какую-то полную потерю духовного слуха, это катастрофа. (I, 37)

      (1992)

      Интервьюер: Вы всегда были верующим человеком?

      Да, хотя я очень боялся за отца, когда ходил в храм. Но это воспитание матери, духовный мир которой был связан с православием. Мои дети пели в церковном хоре. Младшая пятилетняя дочь на вопрос, что самое важное в жизни, отвечает: «Терпение», а что самое трудное: «Богу молиться».

      Это действительно труд – большой, требующий огромных усилий.

      У Вас есть любимый храм в Петербурге?

      Да, Никола Морской.

      Почему?

      Не знаю. Может, еще из Достоевского, когда Раскольников выбежал из подворотни, и эти купола ослепили его. Когда я снимал «Обломова», из окна Захара был виден Никольский, и я часто ходил туда во время съемок.

      А в Москве?

      На Неждановой, Питиримовский. Это была любимая церковь моей матери. (I, 43)

      (1994)

      Я верующий человек.

      Хожу в церковь в Брюсовом переулке и в маленькую церковь в деревне

      Аксиньино. Ее разрушили много лет назад, сейчас вернули людям, и уже через три дня там шла служба, хотя в куполе зияла огромная дыра… (I, 57)

      (1994)

      Когда у человека есть корень, есть Вера, есть Надежда, Любовь и мать их София, то бишь мудрость, то он ищет ответы на экстремальные вопросы именно в этом.

      Когда у него этот стержень вынут, ситуация обычно развязывается