Черная графиня. Марк Казарновский

накрывшись рядном с амбара, спали спокойным детским сном. В доме спать было не разрешено – там хворь ходит. А спали у завалинки – ни мысли, ни горести не схватывают сердце и душу. Потому что в этот вечер были сыты. Сестренка нашла в амбаре зерна много, с Иваном натолкли, в миску, да воды, да на костерок. Затирухи на всю ночь хватило. Только успевай пукай. Это желудок освобождается, и никто даже внимания не обращает. А село сиротам не может помочь. Считай, в каждом доме – покойник. Чё ж хотите – Бог, видно, наслал этакую бледную немочь.

      Еще в церкви батюшка Никодим все говорил сельчанам, «што идет попакалист за грехи людские». И, мол, надо жить, как Бог велит. По совести, значит.

      Но как велит Бог, сельчанам узнать не удалось. От этой самой лихоманки поп Никодим скончался. Его и отпевать-то с трудом селяне исполнили. Не до требы, самим бы выжить. Но – почти никому не удалось. Така болезнь.

      Ну, Ваня сестру потерял, тихонько питался чем Бог послал, да постепенно дошел до города. И не умер. И зверь не съел. И хвороба не взяла. Видно, истово молилась откуда-то мама Вани о нем и его сестренке[17].

      Ваню в городе какая-то тетенька взяла за руку и привела в большой, темный сарай. Но в нем было тепло и пахло! Пахло щами!

      Мама… Тут маленький, но уже много такого переживший Ваня, что за всю жизнь кое-кому и не снится (к его счастью), вдруг неожиданно для себя заплакал. Но тетеньки его окружили, одежку, сплошь рваную да с разными букашками, сняли и начали поливать теплой водой да так сладко приговаривать:

      Сойди, забота,

      С нашего Федота,

      А перейди на Якова

      И другова всякого…

      И от теплой воды, от мягких рук этих тетенек Ваня плакал и плакал. Потом кушал, а затем – заснул и спал, тетеньки уж стали беспокоиться, ровно сутки.

      Попал Ваня в купеческий дом «призрения сирот». Ах, какое было счастье – Ваня попал в Хлудовские мануфактуры. Сначала отъелся немного, отмылся, отоспался, а затем стала одна тетенька его прилаживать к делу. Естественно – к мануфактурному. А так как был Ваня смышленый да быстрый (а как иначе – не выжил бы никак в год деревенской эпидемии, болезней и голода), то стали его на фабрике прикреплять к механике. Сначала в станки – масло заливать. Затем – гайки да болты проверять и подтягивать, что ненадежно.

      Дальше – больше. Да, больше, хотя Ваня – подросток еще, но вот 9 часов смены – отдай хозяину. А когда станок гудит с 5 утра до 9 вечера, да каждый день, и воскресенья прихватывает – мало тебе, мальчику 12–13 лет, не покажется.

      Ване и не показалось, что это рай. Хотя вначале думалось.

      Но вот когда на фабрике вспыхнул бунт, то даже мальчик еще, Ваня понял, что очень желательно жить по-другому. Как – он еще не знал, но хоть какое бы послабление, а то и кусок хлеба за день съесть только тайком. А мальчикам есть хочется всегда. Да потому что они и растут все время, и помнят свою лебеду да тюрю, что пекла в смертные, голодные годы сестра. О которой Ваня вспоминать не хотел. Тогда бы пришлось плакать, а этого здесь, на мануфактуре – никак нельзя, мастер может и штраф вкатать.

      Бунт был знатный. Все летело с фабрики

17

Сестра, Еугения, осталась жива и в 1914 году была медсестрой в царской славной армии, которая, напевая про «соловья-пташечку», шла громить немца-супостата. А после 1917 года оказалась в Белграде. Но это уже другая история.