Мастерская хороших воспоминаний. Елена Кемниц

стиле Раневской. Хозяйка мыла вагоны в депо. Он – жилистый, испытанный жизнью и тяжёлым физическим трудом дядька с золотыми руками ваятеля и мозгами самородка Кулибина. Даже алкоголизм, которым он страдал меньше, чем жёнушка, не пригасил острый ум этого дядьки. Он был изобретателем в пределах своего ремонтного цеха. Государство реагировало грамотами и незначительными премиями. Люди жили небогато, но весело. Картоху жарили на духовитом подсолнечном масле, ели селёдку с луком, ходили на первомайские демонстрации и красили на Пасху яйца. На кухне стоял буфет (антикварный, как я сейчас понимаю), монументальный, нерушимый и огромадный. Там, в глубине, стояла чёрная от времени икона с тёмным и скорбным ликом Богоматери, которой матушка благословила хозяйку нашу на союз супружеский и переезд в далёкий град столичный за счастьем, ибо именно для этого человек и рождён…

      Как-то раз в ноябрьский день, когда мы с внуком хозяйки лет четырёх играли в домино, хозяйка взволнованно сообщила деду, что ночью спустили воду в прудах, и сейчас самое время двигать туда, за карпом. Делать это надо быстро, иначе деревенские позабирают себе самую крупную рыбу. Мужик скоренько собрался и велел одеться нам. Взял из кладовки здоровенную корзину, нам в руки сунул корзины поменьше и, прихватив черенок от лопаты (и зачем бы это ему?), зашагал к дверям за женой, подгоняя нас, горемычных. Мы вышли в промозглый ноябрьский день. Набрякшее, отёкшее сивое небо, такое низкое, что тучи его казались растрёпанными, так как цеплялись за раскоряченные чёрные голые ветки перелеска по дороге к пруду. Тропки к водоёму пролегали по перепаханным и уже слегка припорошённым снегом полям. Ноги в резиновых сапогах вязли в этой пахотной стылой земле. Маленького внука хозяйки я пёрла за руку, периодически вздёргивая его кверху, чтоб не падал, или вытаскивала его увязшую в грязи ногу в сапоге. Мы шли со стороны микрорайона, и были не одни на этой рыбной тропе. Со стороны деревни через поле и мимо церкви к пруду тоже шли женщины из деревни. Их фигурки в стёганках, сапогах и платках не отличались от фигурок баб из микрорайона. Лица у женщин были суровые, а губы – плотно сжатые. Секло мокрым снегом и прохватывало до костей ветром, который в такие ноябрьские дни воет в дымоходах. Пруд без воды являл собою сюрное зрелище. Громадный провал жидкой грязи с озерцами оставшейся воды. Провал чёрный и страшный. То тут, то там, ближе к берегу, на дне торчали остовы утонувших коров, какие-то железяки и механизмы, палки, корзины… Возле таких озерцов, прямо в этой холодной, болотной грязи уже возились какие-то тётки и запихивали рыбу в мешки. Вот туда, оставив нас на берегу, и ринулась наша хозяйка. Было видно, что тётки с трудом возятся в вязкой и холодной грязи в поисках рыбы, шаря в жиже красными, одубевшими от холода руками, соперничая в этих поисках с чайками, воронами и даже галками. Далеко от берега идти нельзя, хотя именно там было больше всего рыбы. Нам, детям, стоящим на возвышенном берегу, было видно, как рыба прыгает в этих лужах.