Олух Царя Небесного. Гарри Цыганов

И так в течение года». Быть может кому-то интересно будет узнать, что же творилось в голове у подопытного? Так тоже всё элементарно: «пустота и вихри». Ну, в смысле завихрения в пустой голове. Как-то так. Может не того бога я искал? Вот, вот, именно! – этот вопрос и напрашивается. Ведь все уже знают – бог будет таким, какие мы сами есть. А сами мы не местные, в смысле – не от мира сего, и законы нам ваши не писаны, и ваш бог нам не указ. Я рисовал бога, а рисовал-то, естественно, себя. Причём худшее своё отражение.

      Но главное даже не это. Самое страшное – это повторы. Когда повторяется такое – кажется, что мир рушится и летит в тартарары. Эти блуждания по пустыне без руля и ветрил напоминали мне начало моего творчества, и повергали в отчаяние. Тогда, в начале пути, 6 лет я не мог ничего изобразить. Вдумайтесь и ужаснитесь: ШЕСТЬ лет пустоты. Шесть лет поделите на месяцы и недели, на дни и ночи, на часы и мгновения! И – ничего. Вообще. Нуль. Дырка. Чёрная дыра. Но я же упёртый! Я буду долбиться в то астральное окошко вселенной хоть шесть лет, хоть сколько, пока не треснет окошко, пока не выглянет из окошка Его Неуловимый Лик, и не проявится образ Добра и Истины на моём полотне. (Замысел, блин, как диагноз).

      Но вот в чём тут дело. В глобальном, так сказать, смысле. В смысле, не Шестилетней войны, а в сражении, величиной в Жизнь. Лучшие мои работы проходили именно через вот такое горнило. Так уж завелось в моей практике. Без этого ступора, без такого «диагноза» не обходилось ни одно стоящее полотно. То есть, пройдя через все эти блуждания по пустыне, через безмыслие, безверие и прочие неудобоваримые и плохо проявленные состояния (о которых и поведать я толком не мог) – рождалось в итоге то подлинное, к чему я и стремился. Парадокс.

      Однако. Во время той битвы внутри холста (и битвы внутри себя самого, естественно) – картины заряжались той сумасшедшей энергией, которую источал я на протяжении всей работы. Они были загружены мной под завязку – и чем дольше я смотрел потом на уже созданную картину – тем больше она отдавала. Она была живая – притягивала к себе. Внутри клокотал мой дух. Мой дух – это, конечно, песня. Вернее симфония, поскольку мощь ощущалась во всём! Он словно жил отдельной от меня жизнью, будто и не мой это дух, а ДУХ всеобщий и я как бы при нём. Он ярился в этом мире независимый и непредсказуемый как стихия, но стихия эта жила в моём пространстве, именуемом телом, и владела тем телом безраздельно и целиком.

      Так я вот что скажу. Это только казалось, что я что-то там задумал, куда-то там гребу, в какие-то пропасти падаю, и в какие-то выси взлетаю. Ещё порой кому-то казалось, что я мощный целеустремлённый тип – пру к намеченной цели напролом, не обращая внимания на препятствия. Так, во всяком случае, мне сообщали товарищи по цеху даже с некоторым восхищением и ревностью (меня ревновали к моему же духу). Нет, всё было не так. Это дух, расправив крыла, парил во вселенной, а я, Его ничтожество, умирал рядом от осознания той невероятной огромности и невозможности переварить его.

      Дух вообще оказался главным действующим лицом во всей этой