Кентерберийские рассказы. Переложение поэмы Джеффри Чосера. Питер Акройд

ко дворцу Тесея, встал у больших ворот и начал предлагать свои услуги всем проходящим. Он брался выполнять любую черную работу – таскать воду, носить тяжести, делать все что угодно, лишь бы оказаться поближе к Эмилии. В конце концов удача улыбнулась ему, и он получил работу в доме управляющего, который служил как раз у его прекрасной дамы. Он высматривал и выжидал, пользуясь каждым случаем хоть издали увидеть ее. Он ловко рубил дрова и без устали таскал бочки с водой. Он был силен – у него были крупные кости и крепкие мышцы. Он исполнял любую работу, которую от него требовали. Он был ревностен и неутомим. Вот так, постепенно, он сделался личным слугой самой госпожи Эмилии. Какое же имя он взял себе? Все звали его Филостратом.

      Ни одного человека не уважали больше, чем его. Он был так благороден, так скромен в обхождении, что слава о нем разошлась по всему королевскому двору. Все в один голос говорили, что со стороны Тесея было бы милостью найти Филострату более почетную должность, на которой его исключительные добродетели могли бы раскрыться еще полнее. Так прославился он своими добрыми деяниями и красноречием. Сам Тесей прислушался к этой молве. И что же? Он сделал его сквайром своей опочивальни и отсыпал ему столько золота, сколько требовал его новый чин. Но был у Архиты и другой источник золота. Он ведь получал ежегодный доход со своих земельных владений в Фивах. Его доставляли Архите втайне, частным порядком, посредники из его родного города, и они вели себя так осмотрительно, что никто в Афинах ничего не заподозрил. Сам Архита тоже вел себя мудро – избегал лишних трат, чреватых сплетнями. Так он провел еще три года. Он трудился так усердно – и в мире, и на войне, – что Тесей ставил его выше всех других вельмож. Теперь я оставлю на некоторое время Архиту и расскажу о Паламоне.

      О боже, какая бездна разделяла теперь братьев! Пока Архита благоденствовал, Паламон пребывал в аду. Вот уже семь лет томился он во тьме и отчаянии, в темной башне, в оковах, изнуренный страданиями и исполненный печали. Он переносил двойные муки: ведь неразделенная любовь к Эмилии усиливала муки заточения. Ему никогда не суждено выйти за стены тюремной камеры. Никогда не преклонить перед ней колен, не обратить к ней свои речи. Он был близок к помешательству. Кто взялся бы живописать простым английским языком все его мучения? Я не берусь. Поэтому, если не возражаете, я поведу свой рассказ дальше.

      – Да вы не торопитесь! – сказал тут Рыцарю наш Хозяин. – Ведь сегодняшний день – первый. Он останется ярким в нашей памяти.

      – Благодарю. Но мне нужно продолжать рассказ.

      На седьмом году заточения – это было третьего мая, если быть точным, – колесо Фортуны повернулось и к Паламону. Такая дата, во всяком случае, приводится в старинных книгах, а им, пожалуй, стоит доверять больше, нежели мне. Я безыскусный рассказчик. Была ли то удача или судьба – если вообще есть между ними какая-нибудь разница, – ведь когда что-то должно случиться, то оно случится непременно – так я, по крайней мере, думаю. Как бы то ни