Бог бабочек. Юлия Пушкарева

подозрительной. Думаю, пора отменять.

      Разрешил, отменять… Прячу улыбку. Артём хохочет, Шатов и Володя усмехаются, Настя по-прежнему блаженно краснеет – и все точно не слышат абсурдной, унизительной властности твоих слов.

      Впрочем, на месте Насти я бы тоже блаженно краснела. Или бледнела – от страха и желания.

      – О, вспомнил! – вскрикивает Артём, беспечно жуя третий или четвёртый кусок курицы. – Помните, как Фетюхин сдавал матан и от страха у себя чуть ли не половину кожи с пальца откусил? Оттянул вот так полоской, и кровищи – капец! А потом ещё пытался её до конца отодрать и…

      – Ну чё ты за столом-то? – давясь смехом, перебивает Володя.

      – А чего? – обижается Артём. – Я же не про то, как наш препод на физре недавно…

      – Пукнул от натуги, да! – восклицаешь ты, торжественно салютуя Артёму стаканом – будто кубком на пиру. – Тёме почему-то жизненно важен этот случай – уже месяц его из памяти и сердца не выгонит, то и дело вспоминает… Да же, Тём?

      Торчащие уши Артёма смешно пропускают свет, а подбородок перемазан куриным жиром. Он весь вечер ляпает всё, что думает, не особенно заботясь об уместности и последствиях. Ты смотришь на него по-доброму, но с потаённым снисхождением; симпатия и интерес к другу причудливо смешиваются с насмешливым презрением к смертному, которому дозволено тебя поразвлечь. От вмешательства Володи он теряется, от твоего – радостно ржёт.

      – Не, ну а чё?

      Настя смотрит на него по-дружески безмятежно. Ни ты, ни я в тот вечер не знаем, что свяжет их пару лет спустя – что пройдётся пилой по твоему сердцу. Она кажется кроткой и верной, как Пенелопа; он – простым и добрым, как толстяк Портос.

      Но в тот вечер и мы были не совсем тем, чем казались.

      Когда я выхожу в туалет, ты под каким-то предлогом выскальзываешь следом и ловишь меня в коридоре. Ловишь буквально – за локоть; отстраняюсь, вспыхивая.

      Это дружеская забота. Просто дружеская забота – но я уже сама не своя от острой эйфории быть рядом с тобой, от обиды и злости, от безысходной ревности, от жажды и отвращения. Бредовость усиливается тем, что я ревную не столько к Насте, сколько к ним всем – как к толпе зрителей, отбирающих тебя у меня. Откуда этот мерзкий эгоизм? Досижу ещё два часа, чтобы тебя не обидеть, и уйду. Может, полтора. Или даже…

      – Юль, всё хорошо?

      – В каком смысле?

      Смотрю на бежевый паркет. Ты снял для праздника неплохую квартиру. Только слишком «хайтечную» для тебя – любителя ковров на стенах, баночек с соленьями и других уютных ретро-советских мелочей.

      Видимо, ориентировался на вкус Насти. Необычно.

      Поднимаю глаза. Смотришь проницательно – будто рентгеном просвечиваешь, – и стоишь очень близко. Запах твоей кожи и пота сильнее, чем порошково-свежий запах рубашки. Рубашки возмутительно идут тебе. Делаю шаг назад.

      – Ну, здесь Настя, – отвечаешь вполголоса. – И…

      – И что?

      – Да ничего. Я просто подумал…

      – Конечно,