Замок тайн. Симона Вилар

было сыро и душно; сверху прихожане своей темной массой напоминали стаю воронья.

      Король поглядывал на это собрание со своей обычной циничной усмешкой.

      – Боже, и это наши веселые англичане! – он вздохнул и процитировал, чуть гнусавя, на манер пуританских проповедников: – «И изрек Он: станьте людьми, сыны человеческие».

      – Тише, мистер Чарльз Трентон, – сжал его локоть Джулиан. – Ведите себя скромнее, ибо на нас и так обращают внимание.

      – Ничего удивительного, ведь наши лица им незнакомы. А пуританам, несмотря на их мрачность, все же свойственно любопытство.

      Король с интересом пробегал глазами по лицам женщин, даже указал Джулиану на одну из них.

      – Погляди, до чего миленькая пуританочка! – Он кивнул в сторону прелестной девушки, из-под кружевного чепчика которой на шею сбегали две волнистые белокурые пряди – дань женскому кокетству, которое не смогли истребить аскетические проповеди пуритан. – Но, клянусь небом, малютка отчего-то нервничает.

      И в самом деле, белокурая девушка выглядела встревоженной, все время оглядывалась и один раз даже встала, словно намереваясь уйти. Сидевшая рядом тучная, важного вида дама в черной мужской шляпе поверх чепца повернулась к ней и, сжав девушке локоть, не позволила этого сделать.

      – Видит Бог, это и есть оставленная невеста Стивена Гаррисона, – шепнул Джулиану король. – А соседствующая с ней матрона не иначе как ее матушка. Она-то уверена в себе. А вот ее доченька явно нервничает, опасаясь появления соперницы. И правильно делает. Пусть эта пуританка и мила, но Ева – словно солнце. Хотел бы я ее увидеть, клянусь богом!

      Он не успел договорить, когда снизу произошло какое-то движение; прихожане стали оглядываться и вставать, и путники увидели, как по проходу к кафедре движется проповедник.

      – Ну, тут и говорить нечего, – только и шепнул Карл, когда проповедник взошел на кафедру и обвел всех присутствующих мрачным взглядом.

      Да, говорить было нечего. Перед ними стоял один из истинных представителей того сурового фанатизма, чье влияние и вера приучили англичан к суровым пуританским традициям. Захария Прейзгод был высок и аскетически худ, настолько, что его мантия болталась на нем, как на шесте, а скулы, казалось, вот-вот прорвут желтую, словно пергамент, кожу. Впечатление довершало лицо проповедника – густые, щетинистые, мрачно насупленные брови и темные, глубоко посаженные глаза горели таким мистическим огнем, какой встречается только у патриархов, более общающихся с Богом, нежели с людьми. А голос, когда он раскрыл Библию и воскликнул: «Восславим же Господа, дети мои!», прозвучал неожиданно звучно и сильно.

      Он затянул псалом, и все присутствующие в церкви встали и хором подхватили:

      – Все те, кто в мире сем живут,

      Творцу хвалебный гимн поют.

      И служат с трепетом живым,

      Придите, радуйтесь пред Ним.

      Пели они монотонно, безрадостно. И тем не менее это унылое песнопение придавало общую привлекательность протестантскому