В степях Триданторы. Мария Николаевна Солодкая

заметил, что Тоня совсем оробела, ссутулилась, хоть и без того была крохотного роста, голову опустила к груди, а руками вцепилась в подол платья. Такое с ней бывало во время проверок в округе, когда те же надзиратели вызывали всех по именам и надо было всего-навсего вовремя откликнуться, сделав шаг из строя. Всего-навсего… Алик усмехнулся беззвучно, вспомнив, что и сам раньше пугался всего до слёз, боялся и теперь, что правду скрывать; но ради сестры надо бы выглядеть пободрее и поуверенней, он приосанился, по возможности направил внимание в себя, но не в тоскливую глубину, а туда, откуда начинается сосредоточенность, и, ощутив небольшую успокоенность, вздохнул.

      Дворик, откуда им предстояло отправиться вовнутрь здания, не нарушал общей обстановки здешних мест: словно нарочно обсаженный сплошь дубами и елью, оттого тёмный и дикий, с редким проблеском света на тропах, мощённых брущаткой и поросших мхом. Три полуразбитые ступеньки вели в вестибюль, там, за столиком, скучал молоденький офицер, щёлкал пером по чернильнице, зевал и странно поглядывал на вошедших. Узнав, по какому делу они тут, что-то невнятно буркнул, при этом всё не переставая пощёлкивать пёрышком, и проводил делегацию взглядом, как показалось Алику, полнейшего безразличия. Когда они шли по тёмным коридорам и лесенкам, Алик на поворотах оборачивался к Тоне, но теперь она, словно, не видела его, только бросила однажды, нечто вроде «жуть» или «пусть», трудно было разобрать.

      Жандармы по-прежнему не говорили ни слова, только на четвёртом этаже один из них издал какой-то, судя по всему, относящийся к ребятам, возглас, и толкнул перед ними обитую алым бархатом дверь. Всё это навевало мысли прескверные, а тревога заставляла колени подгибаться, тем не менее, Алик и тут постарался найти в себе силы для сосредоточенности, и когда это не получилось, подумал, что «всё ещё впереди», правда, мысль эта прозвучала двусмысленно, что ж… Алик поглядел на сестру.

      Она вжалась в серую стенку прихожей, за вешалкой, смотрела затравленно и сердито, почти с тоской, и на ободрения Алика ответила только вымученным кивком. Здешний застольный офицерчик оказался не менее юным, чем его собрат с первого этажа, но, в отличие от того, был куда более любопытен и словоохотлив. С вошедшими жандармами обменялся парочкой неслужебных фраз, вместе они о чём-то посмеялись, кажется, не обошлось без темы про «пыльных людей», затем, резко сменив тон, обернулся к ребятам и сказал, глядя не на них, а как бы вскользь:

      – Прошу за мной, господа. – И, пропуская Тоню с Аликом за очередную дверь, успел кинуть товарищам на прощание что-то шутливое, на что они рассмеялись – смех их был слышен ещё какое-то время после того, как прикрыли дверь кабинета, и этот контраст: веселья вольных – и крайней неволи – как-то особенно угнетал. Это ощутили и Тоня, и Алик, и оба замерли друг возле дружки, как были, у порога.

      Офицерчик, доложив, что надо, ускользнул; следователь сидел за столом и заполнял какие-то бумажки, голова его была низко склонена, почти касалась пресс-папье, сам