Секретный дьяк. Геннадий Прашкевич

не сказано: «Отчасти знаем, отчасти пророчествуем»… Много чего нашептал в ту ночь старик, напугал не одного Ваньку, а прошло немного времени, и уже Ванькиного отца, опытного стрельца Матвеева, тоже, кстати, Ивана, зарезали в тундре злые шоромбойские мужики.

      Как не зарезать, когда одно небо вокруг? Сидишь, дикуешь.

      Добрые люди подобрали мальчишку и отправили с ясачным обозом в Москву.

      Там волею родной тетки Елизаветы Петровны Саплиной (урожденной Матвеевой) и ее супруга славного маиора (тогда ещё капитана) Якова Афанасьевича Саплина Иван Матвеев-младший, записанный на всякий случай Крестининым (по матери, понятно), начал изучать по Псалтирю грамоту и в короткий срок проявил такие таланты, что в пятнадцать лет взяли Ивана в Сибирский приказ изучать иностранные языки и переписывать служебные скаски. А когда маиор (тогда ещё капитан) Саплин и его супруга по указанию государя как государственные люди были переселены в новую столицу, Иван тоже перешел на новое место – в канцелярию думного дьяка Кузьмы Петровича Матвеева, ревниво и внимательно следящего за своей замужней, но как бы одинокой сестрой, поскольку муж ее Яков Афанасьевич беспрерывно воевал шведов, почти не показываясь в столице.

      Сибирь потихонечку забывалась.

      Иногда, правда, начинал ныть на погоду отрубленный палец.

      Но все равно время шло, забываться стали и пророчества старика-шептуна.

      Упорным трудом дошел Иван Крестинин до старшего дьяка. В канцелярии, впрочем, оставался незаметным, держался от других дьяков и подьячих в стороне, потому как часто учинял секретные чертежики для думного дьяка Матвеева (по заказу зельных чинов) и никогда не получал от него разрешения на встречи с другими понимающими в этом деле людьми. По приказу думного дьяка правил Иван старые и новые маппы, в основном тоже секретные, а еще много переводил со шведского и немецкого, хотя именно к маппам, к географическим картам, как их тогда называли, особо был склонен.

      Любая не записанная плоскость, любой чистый не покрытый изображениями лист бумаги притягивали Ивана. Ведь правда, как многое можно изобразить на таких плоскостях! Например, океан, а в нем ужасного левиафана, и те пути, по которым плавает ужасный левиафан от одного острова к другому, и, наконец, сами эти еще никому не известные острова. Или большую сушу, а на ней всякие извивы рек, и всякие возвышенности, и наоборот, ужасные провалы, в которых после дождей может собираться вода, образуя озера, а то и моря, в которых вода со временем становится соленой. Даже лужи после дождя казались Ивану всего лишь уменьшенными морями, а пространство любого пустыря казалось копией какой-то маппы. На все смотрел по-особенному, дивился. Появляясь в канцелярии, неторопливо хромал между широкими столами (два года подряд дважды в одном и том же месте ломал правую ногу), обдумывал новые чертежи, переносил из казачьих отписок, присланных из Сибири, необычные очертания на бумагу, потом долго всматривался, пугаясь – вот какой совсем новый край! В том краю, говорят, великая стужа, там тьма, мгла, льды. Там корабль не пройдет, птица не пролетит, там воздух тверд от мороза. Непонятно, как вообще возвращаются из тех краев казаки. Смутно помнил, что есть в Сибири места,