Днем с огнем. Карина Вран

конечностям приходилось не легче. И держал бьющий из меня живой огонь, из последних сил, а как те кончились, так на одной незамутненной боли. Из моего носа что-то лилось, вряд ли водица, скорее, кровушка.

      Вода перестала прибывать, когда в пузырящейся жидкости скрылась макушка моей несостоявшейся убийцы.

      Когда лифт остановился, с треньком и скрежетом разошлись его двери, боли в ногах уже не было. Я их – ног – не чувствовал ниже колена, как и не было их вовсе.

      Топот маленьких ножек, всклокоченные волосы и шерсть дыбом – вот, что встретило мое рухнувшее тело. Упал я, когда остатки горячей воды вытекли из кабины, заструившись весело по железобетонной лестнице вниз.

      Меня вытянули на лестничную клетку в пару рук и пару лап, и только тогда к телу начала возвращаться подвижность. По чуть-чуть, сверху вниз.

      О том, что с тем низом, я не хотел думать.

      – Ведро! – скомандовал Кошар. – И ни одна дверь не должна распахнуться!

      Парадник метнулся, пропав из моего поля зрения.

      «Зачем?» – вяло подумалось мне. – «Водица уже утекла, по семи этажам собирать теперь капли»…

      Манул же когтями, как днем с апельсином, начал резать на мне одежду.

      «Мне огонь не вредит, но одежда? Почему одежда целехонька?» – предавался я бесцельным измышлениям.

      Шок – штука действенная, я его порцию выхватил порядочную.

      Раздался скрежет металла по полу.

      – Волосы проверь, – велел Кошар, вприпрыжку мчась с моими вещами в лапах к большому эмалированному ведру.

      По голове зашарили маленькие ручки.

      Туда и одежда, и белье, и кеды отправились. И промокшие продукты, рассыпавшиеся при падении, и даже полиэтиленовый пакет. Лапа манула щедро выхватила горсть собственных шерстинок, те искрами упали на вещи. Полыхнуло.

      Шерстистый поскакал обратно, осматривать и обнюхивать меня с головы до ног.

      Мне осталось лишь апатично подумать, что как же я удачно не взял с собой бумажник, а мобильный брать не стал перед парком, так как незачем он мне там был.

      Что они ищут, я понял, когда Кошар с шипением вытянул из царапины на руке, куда пришелся скользящий удар косичкой, рыбью чешуйку. Я и не заметил ту царапину.

      – Теперь огонь живой по телу пускай! – спалив завонявшую стоялой водой чешуйку, потребовал от меня Кошар.

      Что странно, пока вещи горели, ничем не пахло, хотя от паленых кед вонь должна была быть несусветная. Видимо, овинный хозяин как-то и на дым влиять был способен.

      Я промычал что-то, сам не знаю что.

      – Скорее же! – прикрикнул Кошар. – Нет воды, ее всю невелик собрал и выплеснул. Ну же!

      «Хуже уже некуда», – подумал я и попросил проявиться свое живое пламя еще раз.

      Объятия в этот раз вышли нежнее, теплее, стихия словно извинялась передо мной.

      «Пустое», – мысленно изобразил улыбку я.

      И понял, что чувствую свои ноги, все, целиком. Свои не сваренные ноги.

      Так я узнал, что такое слезы облегчения.

      Слезы по морщинистому лицу парадника катились, не переставая, при этом само лицо лучилось счастьем.

      – Если б жешь… Кабы край… Я бы… Ох! – причитал Мал Тихомирыч,