О людях и ангелах (сборник). Павел Крусанов

же переживаешь? – спрашивает. – Наши кладбищенские тебе хоть вечный огонь зашабашат, только плати.

      – Так ведь велику ли памятку устроишь на медный пятак!

      – Да, – говорит, – за медный пятак не сторгуешься. – А сам смотрит в окошко, как снаружи дождик крапит, и крючок не глотает.

      Налил я в стаканы то, что доктор прописал, подал ему: помянём, мол, что ли, покойника.

      – Помянём, – отвечает. – Гордый был человек. Таких нынче нет.

      – Вот-вот, а над ним – плешивый холмик. Обидно.

      Выпили, зажевали. Он слегка просветлел морщинами.

      – А что, – говорю ему, – богатые есть в твоём хозяйстве могилки. Поскониных семейство, Трубниковы – видел я, и чёрный камень на себя клали, и мрамор всякий.

      – Так ведь не до завтра лежать собирались – до архангеловой трубы! Оттого не жадничали, да ещё не всякий гроб выбирали, а дубовый, покрепче.

      – А что за люди были? – И опять разливаю.

      – Люди прошлые – купечество. По наследству были почётные граждане. Нынче таких не помнят, только с камня считывают.

      – За ними, что же, и родни нет? Там все кресты кланяются.

      – Бесхозно тлеют.

      Выпили вдогонку, и я клинышек дальше тюкаю:

      – А что, если крест с какой их могилки сколется или совсем пропадёт, то и тосковать некому?

      – Как некому? – удивился. – Я затоскую – мне здесь без крестов скука. Под крестами люди лучшей доли ждут, а под чем другим в землю кладут – чтобы только не пахли.

      Вот, думаю, нашёл заботу – ничейное сторожить!

      – Не знаю, Еропыч, что и думать с таким раскладом, – говорю ему. – То ли отец за жизнь не скопил на смерть, то ли Мишка труды его под себя сгрёб. А на мой доход доброй памятки не слепишь.

      – Случай!

      – Вот-вот, а уважать бы надо – геройский был старик.

      – Стариком-то он не был, – отвечает. – Наливай, что ли!

      Как за третью бутылку взялись, встало дело на мазь. Уломал я его мраморную плиту сколупнуть с бесхозного купечества, да на Семёнову могилку изнанкой вверх присобачить. А Худолеев мне эту изнанку разгладит, процарапает привет и ещё узорочье пустит по рамочке – с ним-то сторгуюсь! Пошли мы с Еропычем к посконинским крестам, подцепили фомками доску чёрного мрамора, а она возьми и расколись, как раз через: Отче, въ руцѣ Твои передаю духъ мой.

      – Бери край, что побольше, – говорит Еропыч. – Другую могилку калечить не дам.

      – Что ж я с огрызком делать буду?

      – А так, – отвечает, – ещё лучше. Вроде того: разбилась жизнь и за сколом – смертельная неизвестность. Большая задумчивость выйдет!

      – Драть я хотел твою смертельную неизвестность! Что ж ты, гад, мне пихаешь?!

      – Бери эту, – говорит. – Другой не дам!

      Лаялся с ним полчаса, весь хмель выдуло. А он упёрся – и ни-ни. Плюнул я ему на калоши и взял сколотый кусок, доволок кое-как до отцова холмика и там в кустах схоронил. А с Федькой Худолеевым после так сговорились: слепит