Святые Полуночники. Макс Бодягин

оздано в интеллектуальной издательской системе Ridero

      01.Пьянка

      Есть места, где чувствуешь вдохновение, а есть те, что душат тебя тоской и предчувствием беды. И даже если ты понимаешь, что дело только в тебе самом, ощущение беспокойства не проходит, а лишь усиливается, как бы ты его не прогонял. Ты словно муха в паутине. Чем больше усилий, тем больше увязаешь. Ты пытаешься расслабиться, но чувство беспокойства только нарастает. Оно зреет изнутри и наливается холодом до тех пор, пока не превращается в настоящую паранойю и ты не осознаёшь, что должен был бежать отсюда задолго до этого самого момента.

      Такие места попадаются нечасто, но если уж ты очутился в одном из них, то запомнишь его надолго. Ведь покидая его, ты словно рождаешься ещё раз. Заново делаешь первый вдох. Открываешь глаза. И видишь.

      Небольшой город под названием Энподия закрывал узкое ущелье, куда бурливым потоком вливались две речушки – Большой и Малый рукава. Грохоча в облаке водяной пыли они неслись по узкому каменному ложу, чтобы вылиться на равнину большой рекой Майестикой, впитать в себя ещё несколько речушек и рек и широким величавым потоком катиться на восток до самого океана. Объезжать Энподию с севера или юга было хлопотно и дорого, и большинство путешественников, пересекающих ойкумену, предпочитали заплатить несколько медных грошей за проезд и охрану, несмотря на то, что Энподия считалась поганой землёй. Люди прокляли этот город не за отвратительный климат, уродливый внешний вид и полное беззаконие, что царило тут с беспамятных времён.

      Люди предали Энподию анафеме, поскольку она была единственным городом ойкумены, где не действовал запрет на ростовщичество. Несколько улиц, объединённых под названием Торговая галерея, охотно давали в долг любые суммы всем проезжающим. Однако, если человек пытался смошенничать или нарушить условия договора, гоплиты Торговой галереи, закованные в сталь и полихитин, находили хитреца, где бы он ни прятался. Здесь, в Энподии, сломались тысячи судеб. Тысячи голосов молили о пощаде в каменных мешках местной Долговой ямы. Они царапали стены ногтями и клялись, что больше никогда не нарушат слова. Но камни отвечали молчанием.

      Виктор Кромм, сухощавый мужчина средних лет, с шеей борца и запястьями молотобойца, шумно отхлебнул из высокой кружки, вытер пену с красной квадратной бороды, задумчиво поскрёб бритую голову и спросил спутницу: значит, вы не останетесь? Его собеседница, бесцветная блондинка чуть за пятьдесят, одетая в строгий брючный костюм, отсалютовала Кромму бокалом, отпила вина и покачала головой: нет, я и так застряла здесь с вами на три дня, верховный кат. Все поручения Ассандре я выполнила, со всеми встретилась, пора возвращаться в ледяной город. Кромм пожал плечами: как скажете, матроне Брюнильте. Мы сделали большое дело, спасибо вам. Меня до сих пор слегка мутит, когда я вспоминаю эту их Долговую яму. Я видел много тюрем, но эта выглядит как воплощение кошмарного сна. Брюнильте улыбнулась: я же говорила вам, что если надо избавиться от преступника, то лучшего места в ойкумене не найти. К сожалению, остальной город такое же дно как и его главная тюрьма. Зачем вы остаётесь в этой клоаке, простите мою дерзость?

      Кромм окинул взглядом таверну. Полированные деревянные столбы уходили высоко вверх, поддерживая скруглённые потолки. Дубовая стойка покоилась на витых чугунных колоннах. Всё здесь дышало основательностью, надёжностью и традицией. Кромм потянулся и сказал: я очень устал, благородная матроне. В этой таверне вполне неплохо и я не собираюсь выходить отсюда, пока не отосплюсь и не приду в себя. Разве что, схожу в местный бордель, говорят, его хвалят. Брюнильте засмеялась: и это говорит человек, когда-то спасший мир! Господи, до сих пор не могу привыкнуть к тому, что тот, кого называют Освободителем, это вы.

      К ним подошёл смуглый молодой человек лет двадцати пяти или чуть старше, одетый в поварской китель и длинный, ослепительно белый фартук, и, слегка склонившись, пропел: матроне Брюнильте, цеппелин на северо-запад отходит от вокзала через полчаса, вы просили напомнить вам. Брюнн встала, надела шляпу с алым пёрышком, и холодно бросила: спасибо, пульмон Декка. Кромм тяжело выбрался из-за стола и поклонился спутнице, она отвесила глубокий поклон в ответ, шепнув так, чтобы не расслышали другие: счастлива была сражаться рядом с вами, Освободитель.

      Она подхватила саквояж и плащ и вышла, изящно неся на сгибе руки полированную чёрную трость, скрывавшую внутри остро отточенное лезвие. Поразительная женщина, пробормотал Кромм, глядя, как за ней затворяется массивная дубовая дверь и витражное стекло растворяет силуэт Брюнильте, размывая его в алых и зелёных бликах. Настоящий боец, добавил Кромм и жестом подозвал пульмона.

      Молодой пульмон Декка наблюдал эту странную пару третий день. Они заявились позавчера поздно ночью, с ними была бледнокожая блондинка и длинный свёрток, в котором пульмон признал спеленутого человека. Они остановились на пороге, струи дождя, подсвеченные луной, казались за их спинами стеклянными шторами. Декка уже закончил подсчёт расходов и доходов за день, возился с документами, сидя прямо за барной стойкой. Обычно в это время он поднимался в кабинет,