Кот и крысы. Далия Трускиновская

Шестуновой, дознание проводить.

      – А что у старой дуры стряслось?

      Марфа была своя, ей страшную тайну сообщить – следствию не во вред, а может, чего и подскажет, подумал Федька.

      – Питомка пропала.

      – Ахти мне! С кавалером? – предположила Марфа.

      – Поди знай. Искать надо.

      – А который ей годок?

      – Двадцать, что ли.

      – С кавалером. Тут первым делом узнай, кто к ней сватался да по какой причине отказано. Потом – кто там в доме волосочес, кто музыке и танцам учил. Этим девку сманить – раз плюнуть.

      – Так, а что еще присоветуешь?

      Марфа даже обрадовалась – вот и ее жизненный опыт пригодился.

      – К богомолкам приглядись. Иная такую святость на себя напустит – минуты без Божьего имени не живет, а записочки амурные таскает из дома в дом хуже всякого волосочеса. И ведь привечают ее!

      – Еще! – потребовал Федька.

      – Да что я тебе, оракул? – удивилась Марфа. – Коли книжки в доме есть, все перетряхни, в книжках тоже записочки прячут. Затем – что вместе с девкой пропало.

      – Да это я и сам знаю.

      – Умный! – тут же неодобрительно обозвала Марфа. – Ну так я и про Хворостининых, и про Шестуновых разведаю. А ты ступай – начальство, поди, заждалось.

      И Федька отправился обратно на Пречистенку – чтобы вместе с Левушкой, да в архаровской карете, с лакеем на запятках и с лошадьми в парадной упряжи, для пущей важности, ехать к старой княжне.

      Архарова он уже не увидел – тому, чтобы отвезти на Лубянку, поймали извозчика. А Левушка был хорош! В новом красном кафтане, на который положено было фунта два золотого галуна, в палевом камзоле, шитом цветами и травками, в палевых же штанах и шелковых чулках, от которых его длинные ноги становились сущим соблазном для глазастых московских невест, и с новенькой треуголкой под мышкой, чтобы не портить напудренной прически, – щеголь, петиметр, да и только. Живая его мордочка, глазастая, круглая, обрамленная белоснежными буклями, на которые Никодимка не пожалел наилучшей пудры из рисовой муки, прямо сияла, высоко вознесенная над столпившейся в курдоннере дворней. Многие знали, что этого петербуржца хозяин особо привечает, и норовили не просто припасть к ручке и к плечику, а неоднократно.

      – Никодимка, причесывай Федора скорее, – велел Левушка. – В таком виде его в приличный дом везти нельзя.

      Федька с утра шевелюрой не занимался – не до того было. А следовало завить и уложить букли, наново переплести косицу.

      Его физиономия тут же выразила отвращение к неудобной прическе.

      – Ишь, морду сквасил, – одернул его Левушка. – Пошел, пошел! Никодимка, пудры не жалей! Пусть хоть спервоначалу не примут за архаровца!

      Он уже наслушался про подвиги новых московских полицейских.

      Никодимка, вдохновленный чувством ответственности, воспарил мыслями и первым делом прижег Федьке ухо горячими щипцами. Много было шуму и ругани, прежде чем Федькина голова приобрела благообразный вид.

      Наконец