Те, которые. Андрей Жвалевский

пацан-«косильщик».

      – Помолчал бы! – проскрипел Макар Антонович. – Что ж ты в военном комиссариате об идеях забываешь?!

      В палате тут же завязалась живая дискуссия на тему «Духовное и материальное – что важнее?». Меня оставили в покое, всем кагалом навалившись на юного идеалиста.

      Я продолжал свои манипуляции. Должно быть, со стороны казалось, что я просто нервничаю – руки снуют над одеялом, как ткацкие челноки. Иногда замирают, что-то сминают или разглаживают, снова проверяют. Я понимал всю степень риска. Молился богу, которого пока не встречал во Вселенной, чтобы искусствовед имел не только тонкую душу…

      …И вздрогнул, когда услышал над самым ухом:

      – Здравствуйте, любезнейший! Вы позволите присесть на вашу постель?

      – Нет! – я испуганно раскинул руки над одеялом, как курица, которая пытается прикрыть птенцов от падающего камнем коршуна.

      – О, – только и смог сказать гость.

      – Вы его извините, – послышался голос Вениамина Петровича. – У него травма. Сотрясение мозга…

      – …и потеря зрения, – добавил я. – Прошу простить, но садиться на кровать не нужно. Меня зовут…

      – Александр Петрович, – сказал гость, – я уже знаю. А я Михаил Леонидович, кандидат искусств.

      – Очень приятно, Михаил Леонидович, – я счел нужным слегка наклонить голову.

      Впрочем, при этом старался не пошевелиться. Одеяло ни в коем случае не должно потерять форму.

      – Как вы понимаете, – я старался говорить сухо, почти строго, – путь в изобразительное искусство для меня закрыт.

      – Ну… – кандидат искусств явно пытался меня приободрить. – Медицина сейчас…

      – Не с моими деньгами… Извините, что перебиваю.

      Я вдруг понял, что вся палата превратилась в одно большое ухо. Это плохо… Могут украсть идею… Хотя кому тут красть? Не тот контингент.

      – Поэтому мне пришлось изобрести новый вид искусства, – я сделал паузу. – Кинестетический. Или, если угодно, тактильный.

      Кто-то – наверняка бывший учитель – уважительно прищелкнул языком. Фрезеровщик, к счастью, пока не видел причин для веселья.

      – Это… – Михаил Леонидович пока не понимал, куда я клоню. – Это, простите, как?

      – Дайте руку!

      Я протянул обе руки в сторону голоса, ладонями вверх. После паузы (с участковым перемигивался, что ли?) искусствовед осторожно положил на них свою руку. Я аккуратно, но цепко ухватил ее и слегка пробежался пальцами. Теплая… кожа тонкая. Лучше не придумаешь!

      – Не волнуйтесь, Михаил Леонидович, – я улыбнулся, искренне надеясь, что улыбка слепого не выглядит слишком жутко, – больно не будет.

      Я аккуратно перевернул его руку ладонью вниз. Он все-таки был слишком напряжен…

      – В таких случаях, – нервно сказал искусствовед, – врачи обычно врут: «Вы ничего не почувствуете!».

      – О, нет! – таинственно сказал я. – Почувствуете! И еще как!

      Я осторожно опустил его ладонь на одеяло.

      – Ой, – сказал Михаил Леонидович как-то совсем по-детски. –