Мои печальные победы. Станислав Куняев

за моею спиной.

      Это Ярослав Смеляков, остро чувствовавший непомерную тяжесть строительства башен Терпения.

      Для Бориса Пастернака величие социализма олицетворялось в эпически-былинном образе Сталина, и то, что стихи о нем были написаны и напечатаны в 1936 году (после ареста и ссылки Мандельштама!), лишний раз свидетельствует о фанатичной вере поэта в величие вождя:

      А в те же дни на расстоянье,

      За древней каменной стеной,

      Живет не человек – деянье,

      Поступок ростом в шар земной.

      В поисках Мандельштама не было самоуверенной гордыни, свойственной Пастернаку, ощущавшему себя одним из полюсов «двухголосной фуги», вторым полюсом был «гений поступка» – человек, живший за стенами Кремля. Он с большей осторожностью, нежели Пастернак и Смеляков, искал свое скромное место летописца в «буднях великих строек». Спрашивал сам себя, размышлял, сомневался:

      Ужели я предам позорному злословью —

      Вновь пахнет яблоком мороз —

      Присягу чудную четвертому сословью

      И клятвы, крупные до слез?

      (Поскольку стихотворение написано в морозные дни 1924 года, иные историки считают, что речь идет о сталинской клятве над гробом Ленина.)

      Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!

      Не хныкать – для того ли разночинцы

      Рассохлые топтали сапоги,

      чтоб я теперь их предал?

      Поэту, вышедшему из семьи еврея-торговца, естественнее всего было представлять себя как разночинца, человека четвертого сословия. Хотя до революции он был одним из любимцев дореволюционной поэтической богемы, это не помешало ему, а скорее помогло принять как должное аскетический быт времен гражданской войны, коллективизации, карточной системы и коммуналок.

      Он, конечно, знал стихи Пастернака о Сталине, написанные в 1935 году:

      Я понял: все живо.

      Векам не пропасть,

      И жизнь без наживы —

      Завидная часть.

      Жизнь без наживы! Подобное состояние для Осипа Эмильевича, порвавшего еще в юности с «хаосом иудейским», с культом золотого тельца, ушедшего в русскую бескорыстную литературную жизнь, было вполне естественным. Дальше естественность продолжалась сама собой: безбытные скитания по пространствам Гражданской войны, поиски казенного или съемного жилья, корзина с немудреным скарбом, пачка папирос да стопка писчей бумаги на столе, крепкий чай да томик Данта под рукой – вот и все, чем без ропота довольствовался этот пролетарий умственного труда.

      Да и все его знаменитые собратья были такими же, вспомним хотя бы Есенина:

      Да, богат я. Богат с излишком —

      Был цилиндр, а теперь его нет,

      Лишь осталась одна манишка

      С модной парой избитых штиблет.

      А Марина Цветаева, черпавшая из своей бедности целые пригоршни вдохновения:

      И за сим, упредив заране,

      Что меж мной и тобою – мили!

      Что себя причисляю к рвани,

      Что